Поп - стр. 16
13
Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева – Маша, Надя, Катя и Костик – на берегу одевались, недавно искупавшись.
– Погода-то какая! – сладко потягивалась Маша. – И не верится, что где-то война… Люди убивают друг друга…
– Ух ты! Немцы! – воскликнул Костик.
На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.
Оскорблённая Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в морду сидящего с люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.
Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:
– Маша! Маша!
14
Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своём точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твёрдо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:
– Храм нам вернули, католиков выгнали, чего ещё?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!
– Отчего же незнаемые! – жалобно стонал отец Александр. – Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.
– Я бы сказал, русский Нюрнберг, – заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.
Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное – старое, трескающееся и расползающееся.
– Страшно смотреть! – сердито сказала матушка Алевтина.
– Что поделать, – вздохнул отец Александр. – Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?
– Красивые словеса! – не могла угомониться матушка. – С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.
Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.
Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Ещё недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нём чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать!
Темнело, в храме заканчивалась служба.
– Служит протоиерей Сергий, – сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. – Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдёмте.
В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освящённым елеем. Гости подошли к амвону.