Полубородый - стр. 25

Между тем была уже середина утра, и я сперва помылся в озере мало-мальски, а потом просушился на солнце. Потом мне пришло в голову, что по дороге домой я мог бы заскочить в церковь Эгери, прочитать за Гени и его ногу Отченаш, я уже давно собирался это сделать, пусть это и не даст ему новую ногу, но ведь и не повредит. Но поскольку я был сильно усталый – из-за раннего подъёма, из-за солнца, – я заснул посреди молитвы, прикорнув на могильной плите какого-то рыцаря, не знаю уж какого роду-племени.

То ли из-за могильной плиты, то ли из-за места, куда приходили исповедоваться не только живые, но и мёртвые, не находя упокоения из-за своих грехов, – неважно почему, но мне в этой пустой церкви приснился странный сон. Я увидел дрова, сложенные для костра, и мужчину поверх дров, он не был привязан к столбу, а сидел на стуле, в руках держал флейту – такую, как мне однажды вырезал Гени и которая у меня потом сломалась; он в неё не дул, а она играла. Мелодию я вспомнить не могу, помню только, что она меня опечалила. Сперва я думал, что человек на дровах – Полубородый, но потом это оказался Поли, и у него было заносчивое лицо, какое я у него терпеть не могу. Потом появился старый Лауренц с сосновой лучиной и хотел поджечь костёр, но огонь не хотел разгораться, и я услышал победный смех Поли, как будто он победил в драке. Потом огонь всё же разгорелся, но Поли исчез, а вместо него очутился Гени, но не на костре, а рядом, он жарил на огне рыбу. Обе его ноги были на месте, и во сне я его спросил, как он добился, чтобы отросла вторая нога. Вместо ответа он поворачивал штырь со своей рыбой, а потом появилось сразу много людей, у каждого рыба на штыре, послышался воинственный барабанный бой, то был, по-видимому, Мочало, а на крыше церкви стоял господин капеллан и кричал: «In hoc signo vinces![7]» Так было однажды в истории, которую он рассказал в своей проповеди, и мне стало страшно, потому что я вроде как должен был пересказать ему эту историю, а я её забыл, помнил в ней только римского императора. Потом я снова очутился на озере, там, где поймал линя, и чей-то густой голос мне сказал: «Это озеро тьмы, Финстерзее».

Тут я заметил, что лежу на полу в церкви, головой на мешке с линём, но голос всё продолжал звучать как отдалённые раскаты грома, когда гроза уже прошла, и этот голос действительно произнёс «озеро тьмы». Сперва, ещё в полусне, я подумал, что это говорит мне святой Пётр или святой Павел, кто-то из них, желая растолковать мой сон, но потом примкнули ещё два голоса, и они были мне знакомы. Один принадлежал старому Айхенбергеру, а второй благочинному Линси. Это был настоятель церкви Эгери, и я знал его голос, потому что иногда он проповедовал и в Заттеле. Третий голос был самый звучный, я его не знал и до сих пор не знаю, кто это был.

Между тем я окончательно проснулся и заметил, что голоса исходят из ризницы, но в пустой церкви было так гулко, будто говорили совсем рядом. Я думаю, они были уверены, что после утренней мессы им никто не помешает, да ведь и я очутился тут только потому, что линя лучше всего ловить на утренней зорьке.

Речь шла вовсе не об озере тьмы, как мне почудилось, а про деревню под названием Финстерзее, это название я знал. Я даже был там однажды, потому что там жил дядя Дамиан, сводный брат нашей матери, а когда его жена умерла, он женился второй раз, и мы туда сходили, это всего несколько часов пути, но угощение там было совсем не такое, как я надеялся. И только оттого, что название было мне знакомо, я прислушался к разговору в ризнице. Мешок с рыбой я крепко сжимал в руках: если бы кто меня застукал здесь, я бы сказал, что только что вошёл в церковь. Но никто меня не увидел.