Полубородый - стр. 16

– Это не та профессия, какую уважают, – сказал он, – и многие даже руки палачу не подавали, но для правосудия она нужна, кто-то ведь должен и навоз на поля вывозить, иначе вся деревня провоняет, да и для урожая полезно.

Этот предок, которого тоже звали Лауренц, это имя стояло на документе с привилегией, этот давний Лауренц однажды казнил человека, который убил юную девушку, задушил её – видать, хотел от неё что-то неприличное, а она сопротивлялась. Что там в точности было, мне не полагалось знать, для этого я ещё мал. Но я уже понял, в чём дело; ребёнок Лизи Хаслер и Хауэнштайна тоже не с неба упал. Может быть, тоже всё было как в истории Лауренца и поначалу она сопротивлялась, а потом перестала, а когда живот стал расти, они поженились.

Короче.

Приговорённый, по словам Лауренца, имени его он не знал, не хотел сознаваться в убийстве и на суде всё повторял, что совесть его чиста. И даже под виселицей, когда монах по обычаю протянул ему псалом о прощении, тот положил на пергамент руку и поклялся, что невиновен. Самого преступления никто не видел, но обстоятельства были достаточно подозрительны, и судья вынес приговор. Палач, а это был как раз предок Лауренца, исполнил свой долг, накинул мешок приговорённому на голову, надел петлю на шею и выбил лесенку у него из-под ног. Поскольку вина была тяжкая, он его даже не потянул после этого за ноги, как это обычно делалось из сострадания, чтобы повешенный быстрее задохнулся.

История подходила для этой ночи, в ней имелась и могила. Тогда, сказал Лауренц, по обычаю хоронили казнённых на месте казни, на неосвящённой земле, прямо под виселицей, и это тоже была работа палача. Всё было сделано как полагается: могила вырыта, закопана и холмик прибит, но на следующее утро могила оказалась раскрытой, и труп в его рубашке бедного грешника лежал у всех на виду. Сперва все удивились, а потом нашли этому объяснение: видимо, орудовал расхититель могил, да в последний момент его спугнули. Ведь известно, что части тела казнённых можно было дорого продать, люди верили в их пользу: полоска кожи, если повязать её вокруг шеи, помогала от зоба, а косточки пальцев в мешочке защищали от воров.

Эта история меня отвлекла, и я был рад. Неприятное чувство, когда лопата втыкается в землю, а ты эту землю не видишь, а только чувствуешь. Ямка должна быть небольшой, сколько там нужно для половины ноги, не больше, чем для шестимесячного ребёнка, но я продвигался очень медленно.

Его предок, рассказывал Лауренц, снова зарыл могилу и всю ночь просидел около неё, охраняя, совсем не спал, бодрствовал до рассвета, а всё же могила снова оказалась открыта, и опять на трупе не лежало ни крупинки земли. На сей раз это не мог быть расхититель могил, вообще не мог быть человек, и у его пращура, сказал Лауренц, тряслись колени. Но он всё же сделал своё дело, и к восходу солнца могила снова была зарыта.

От этой истории у меня мурашки пошли по коже, но не жуткие, ведь это была лишь история, а не то, что действительно устрашает.

– На третье утро, – начал Лауренц, но тут же смолк, потому что из леса послышался крик совы. Говорят, если сосчитать эти крики, столько лет и проживёшь. Но это неправда, я думаю. Сова кричит долго, а раз мы слышим её вместе с Лауренцем, это значит, что мы с ним умрём в один и тот же год, а ведь он тогда будет старый, как Мефусаил. Девятьсот шестьдесят девять лет Мефусаил жил, как говорит господин капеллан, а я могу представить себе многое, но только не это.