Полонез - стр. 23
Посол неожиданно ухмыльнулся – широко, добродушно.
– А кто говорит о конфликте? Никакого конфликта. Я же могу быть с вами откровенным, не так ли, господин министр?
– Разумеется, – настороженно подтвердил де Бройль.
– Вот я и высказал наши сомнения. Если угодно, – опасения. Позвольте надеяться, что в своих действиях правительство Франции их учтёт.
И неторопливым жестом протёр рукавом мундира висевшую на груди медаль «За взятие Парижа». (Та откликнулась мягким сиянием.)
Откланялся.
Сцепив руки за спиной, де Бройль долго ходил по кабинету, – обдумывал состоявшийся разговор. Потом сел за стол и нервно, быстро набросал записку на собственном именном бланке. Запечатав, позвал секретаря.
– Срочно отошлите с курьером господину Тьеру[13], – сказал отрывисто.
Пройдя в комнату отдыха, примыкавшую к кабинету, налил бокал вина. Надо было успокоиться. В последнее время польский вопрос изрядно потрепал нервы. Парадокс, но он, министр Франции, в главном был согласен с послом России. Буйные эмигранты порядком надоели, но избавиться от них не было никакой возможности, – разве что решиться на политическое самоубийство. Общественное мнение, категорически поддерживающее разбитых повстанцев, сожрало бы кабинет министров, решись тот на массовую высылку. И на многое, учитывая напор оппозиции, приходилось закрывать глаза.
Но в одном чёртов ди Борго был неправ. Правительство Луи-Филиппа вовсе не содержало польских эмигрантов. Для этого не было денег, да и с какой стати финансировать их военно-авантюрные планы? Но кто-то же их всё-таки финансировал…
Вот эту тему де Бройль и хотел обсудить с министром внутренних дел.
Приехав в середине лета, я снял в Париже квартиру на улице Добрых Детей. Понятия не имею, почему эта крохотная улочка получила такое необычное название (вроде бы здесь когда-то содержался какой-то колледж?), да и не важно. Она хороша тем, что находится недалеко от квартала Сент-Оноре, где расположился комитетский особняк. К тому же звучит приятно. Особенно если учесть, что добрых людей вокруг меня почти нет, а дела, которыми вынужден заниматься, уж точно не детские.
Лелевель накануне созвал наш малый совет на одиннадцать часов утра. Съев пару булочек и запив двумя чашками кофе в соседнем кафе, неторопливо иду в особняк. Погода дрянь. То, что в Париже называют зимой, у нас на родине таковой не считается. Выпавшие ранним утром редкие декабрьские снежинки мигом растаяли, и слякоть на тротуаре неприятно хлюпает под сапогами. Но я не обращаю внимания ни на неё, ни на серое небо, ни на прохожих, ни на проезжающие по мостовой экипажи, – занят мыслями.
Поездка Каминского вслед за Лелевелем и Зыхом, предпринятая несколько дней назад, кое-что принесла.
Пан Войцех проехал за ними на улицу Капуцинок. Там карета председателя остановилась у пятиэтажного дома № 7, и Лелевель с Зыхом через парадный подъезд прошли внутрь. Отпустив карету, Каминский решил дождаться их возвращения. Изучал обстановку: улица узкая, маленькая, а дом из серого камня, – потрёпанный, совершенно заурядный. Да и люди, шаставшие вокруг, не отличались ни благообразием, ни приличием манер. Можно было лишь гадать, какая нелёгкая занесла нашего профессора в столь непрезентабельное место.
Лелевель и Зых появились часа через два, причём руку начальника службы безопасности оттягивал небольшой и, похоже, увесистый саквояж, хотя Каминский помнил точно, – оба зашли в дом с пустыми руками. Сели в ожидавшую карету, уехали.