Покров над Троицей - стр. 16
Осажденные молились истово и всенощно. Архимандрит Иоасаф, служа литургию в церкви Святой Троицы с освященным собором и множеством народа, ни на мгновение не прервался, когда первое польское ядро, влетев в церковное окно, разрушило оклад иконы архистратига Михаила и ранило священника, а второе пробило образ Николы Чудотворца. 25 сентября, после всенощных молебнов памяти Сергия-чудотворца, состоялось крестное целование, чтобы сидеть в осаде без измены. Воеводы Долгоруков и Голохвастов подали пример, за ними потянулось остальное войско и мирный люд.
Наутро, сговорившись полюбовно с воротной стражей, посадские, так и не поверив до конца, что их жизнь никогда не будет прежней, разошлись по делам: бабы по привычке отправились стираться на берег Вондюги, а мужики – собирать капусту, уродившуюся в этом году на славу и радующую крестьянский глаз зеленовато-белёсыми, сытными кочанами посреди поля, седеющего от ранних заморозков. Вышли затемно, как принято на селе, особо не таясь, с шутками-прибаутками; не спеша приступили к делу, поглядывая на сонный польский лагерь с поднимающимися над ним жидкими струйками дыма от потухших костров. Стража на стенах не сразу поняла, с чего вдруг раздался такой дикий визг, почему вспенилась и закипела вода. Когда в утренней тиши понеслись истошные крики о помощи, смекнули – дело плохо.
Ивашка, уступив свою келью семье Дуняши и устроившись на ночь в печуре19 между пузатой медной пушкой двенадцати пядей и корзиной с тяжёлыми шестигривенными20 ядрами, вскочил, как ужаленный. Вспомнил, что его Дуняша собиралась идти с матушкой к реке. Взлетел по сходням на стену и чуть не уткнулся носом в широкую княжескую спину. Долгоруков, в одной богато вышитой сорочке, подслеповато щурился со сна на занимающийся рассвет, выговаривая насупившемуся десятнику.
–Я когда тебе сказывал будить меня, дурья твоя башка? Когда поляки на приступ пойдут! А ты зачем меня поднял? Посмотреть, как литовцы баб глупых гоняют?
Бурчание воеводы перебил женский крик, переходящий в вой, и из быстро редеющего, стелющегося над землей тумана к стенам монастыря выскочила простоволосая, босая селянка. Белое исподнее до щиколоток мешало бежать, путалось между ног, руки, протянутые к монастырю, словно пытались уцепиться за зубцы стен, чёрные впадины глаз на белом лице казались неживыми, а изо рта, на одной и той же ноте, доносился тоскливый, отчаянный крик. Темная тень всадника маячила в предрассветной мгле, нагоняла беглянку, а она, увидев стрельцов на стенах, с удвоенной скоростью бежала к крепости, не обращая внимания на преследователя и продолжая издавать душераздирающие звуки.
Стоящие у стрельниц невольно прекратили разговаривать и даже дышать, завороженно глядя на безнадежную гонку со смертью. Через мгновение летящий галопом вражеский конь поравнялся с ней, над головой всадника сверкнул клинок, и женский крик, словно подчиняясь блеску стали, мгновенно иссяк, выпитый до дна польским холодным оружием. Враг свистнул, пригнулся к гриве, и конь, повинуясь его руке, послушно развернулся, оставив за собой на примятой траве белое пятно – словно снежный холмик, напитывающийся красным.
–Ах ты, шпынь бисовый, – глаза Долгорукова налились кровью.
Князю не было никакого дела до крестьянки. Но он принял этих холопов под свою руку, приобретя исключительное право миловать и казнить. Демонстративное насилие, учиненное над его простолюдинами каким-то самозванцем означало унижение его княжеского достоинства. Терпеть таковое, не ответить – означало соглашаться с самоуправством, ставить себя в подчиненное положение. По всем законам, писаным и неписаным, князь обязан показательно и жестоко проучить наглецов, убивающих его смердов… Однако… Не является ли эта демонстративная расправа над чернью ловушкой с целью выманить его из-за стен? Вывести войско за ворота легко, а попробуй верни его обратно, если за твой хвост уцепятся вдесятеро превосходящие полки Сапеги… Верное самоубийство! И ещё вопрос – когда он сможет поднять по тревоге хотя бы сторожевую сотню? Сколько пройдет времени? А тут всё решают секунды.