Покидая Аркадию. Книга перемен - стр. 23
В начале зимы они встретились с доктором Шицем, выдающимся остеохирургом, который после долгих колебаний согласился оперировать Нюшу.
Операция прошла успешно. Кропоткин увез Нюшу в Швейцарию, где у него открывалась выставка. Два месяца девочка провела в специализированном санатории под присмотром врачей. А потом еще месяц они прожили в Арле. В Москву вернулись в середине апреля.
Увидев дочь в аэропорту, Нора вздохнула: Нюша стала еще больше походить на покойного отца – светлыми волосами, высоким ростом, глазами цвета изменчивого моря, правильными чертами лица. От матери – ничего. Стройная, загорелая, в туфлях на каблуках, в короткой шелковой юбочке, легко взлетающей при каждом шаге над красивыми коленками, она казалась старше своих шестнадцати, а полная грудь, широкие бедра и насмешливо-снисходительное выражение лица и вовсе делали ее искушенной женщиной. При ходьбе она как будто пританцовывала, ловко скрывая и без того почти незаметную хромоту.
На следующий день Нюша приехала в театр, чтобы посмотреть на мать, показаться, и все, кто знал ее прежней, в голос восхищались ее красотой и непринужденностью.
Кумир московских женщин Никита Журавский, одетый к выходу на сцену, поцеловал ей руку, уронив цилиндр и монокль.
Она записалась в школу танцев и в бассейн.
Раз в неделю Кропоткин возил ее в школу верховой езды.
В театральном училище, куда Нору пригласили на встречу со студентами, все таращились на ее дочь.
На Тверской молодой мужчина подарил Нюше розу, и несколько минут они болтали по-французски.
На семейном совете было решено, что осенью Нюша пойдет в обычную школу, чтобы «обновить навыки общения с человечеством», как выразился Кропоткин.
Нора была занята в спектаклях, Уманский подумывал о постановке «Вишневого сада», в которой Норе предназначалась роль Раневской, а кроме того, она возобновила отношения с Бессоновым, совсем было угасшие.
Ей позарез нужно было с кем-то поговорить о своих страхах, о Кропоткине и Нюше, о том неуловимом, мерцающем и пугающем, о тех атмосферных изменениях, которые превращали ее жизнь в сплошную чесотку, и Бессонов подходил на роль слушателя лучше, чем глуповатая Молли или слепо влюбленная в нее Лиза Феникс.
– Думаешь, он ее трахает? – Бессонов ухмыльнулся, неприятно щелкнув пальцами. – А что, с этого мерзавца станется…
– До сих пор не можешь простить ему мордобоя в «Фениксе»?
– А почему я должен прощать?
– Потому что я прошу.
Он промолчал.
– Не думаю, – сказала она, водя пальцем по его гладкой мощной груди, – что они зашли так далеко…
– Может, и не зашли. Но есть во всем этом что-то нездоровое…
– О каком здоровье ты говоришь? Он же художник!
– А Нюша твоя – дурочка. Не дура, а дурочка. И это очень опасно…
– Когда она была хроменькой, я за нее боялась по настоящему: ведь такая девочка – легкая добыча, сам понимаешь. Но сейчас-то ей не на что злиться, незачем мстить – мне или там миру… Замуж ее, что ли, отдать? Родит ребенка, успокоится… только бы в актрисы не подалась…
Бессонов со вздохом поцеловал ее в душистое плечо.
Теперь ей снова было хорошо с Бессоновым, который по-детски радовался подаркам и доводил ее в постели до изнеможения, хотя она и понимала, что трусливо бежит от тех проблем, которые рано или поздно ей придется решать, чтобы они не расплющили ее и Нюшу.