Пока тебя не было - стр. 16
– Ладно, – произносит она дрожащим голосом, и он понимает, что она выбрала обиду с малой толикой отваги. – Я просто думала, вдруг ты сможешь помочь. Просто думала, что могу позвонить тебе, когда у меня…
– Мама…
– То есть его нет уже одиннадцать часов, и я просто не пойму, что делать, и…
Он хмурится и поплотнее прижимает трубку к уху. Еще одна особенность разговоров с матерью. Она странным образом не способна отсеять важную информацию от неважной. Для нее судьбоносно все: затерявшийся ключ от сарая и пропавший муж идут на равных.
– Папы нет одиннадцать часов?
– …он раньше так не уходил, и я не знала, кого позвать, а Моника так занята, и я подумала…
– Погоди, погоди, ты сказала Монике, что папа пропал?
Пауза.
– Да, – неуверенно говорит мать. – Точно сказала.
– Или ты просто сказала ей, что не знаешь, где ключ от сарая?
– Майкл Фрэнсис, по-моему, ты меня не слушаешь. Я знаю, где ключ от сарая. Он на кольце с ключами, которое у твоего отца, но отец пропал, так ключа тоже нет, и…
– Хорошо. – Он решает взять дело в свои руки. – Вот как мы поступим. Ты будешь ждать у телефона. Я позвоню Монике и поговорю с ней, а потом перезвоню тебе, где-то минут через десять. Идет?
– Хорошо, милый. Я тогда тебя подожду.
– Да. Жди.
Глостершир
Для Моники все началось с кота. Многие годы исчезновение отца навсегда будет связано со смертью кота.
Ей этот кот даже не нравился, никогда не нравился. Но дочери Питера его любили, они с ним выросли. Приезжая в пятницу вечером, когда Питер забирал их от матери, девочки бежали по дорожке, влетали во входную дверь и, не удосужившись снять пальто, носились по дому с громкими пронзительными криками в поисках животного. А когда находили кота, свернувшегося на диване или вытянувшегося возле печи, налетали на него, утыкались лицами ему в бок, нараспев звали по имени и теребили мягкие треугольники кошачьих ушей.
Они вели с котом долгие беседы, строили для него затейливые дома из газет, хотели, чтобы ночью он спал в их постелях, и Питер им разрешал. Они таскали его повсюду, как меховую сумочку, наряжали в кукольные платья и катали по саду в старой скрипучей коляске, которую вытащили из амбара. Моника понятия не имела, что там стояла коляска (она избегала заходить в амбар, темное, паучье место, полное кривых ржавых теней), а девочки знали. Она смотрела в окно кухни, как они вытаскивают коляску за дверь амбара, словно делали это уже много раз. От этого у нее появилось странное, напряженное ощущение, осознание того, что эти две девочки, почти чужие ей, знают дом лучше нее самой.
Она сказала об этом шутя и легко, как ей казалось, когда они вместе раскатывали на кухонном столе тесто (или это она лихорадочно вырезала из него печенье формочкой в виде кошки, которую купила за несколько дней до того, пытаясь не обращать внимания на то, что девочки сидят, скрестив руки на груди, и таращатся на нее?). Моника не нашла чистую прихватку (потому что сожгла очередную из-за этой чертовой печки), и старшая из девочек, Джессика, соскользнула со стула, подошла к ящику буфета, вытащила чистую прихватку и молча протянула ее Монике.
– Вы тут все знаете лучше меня, я смотрю, – сказала Моника, вымученно улыбнувшись.
Джессика пригвоздила ее к месту долгим немигающим взглядом.
– Мы тут всю жизнь прожили, – сказала она. – Флоренс прямо здесь и родилась, – она показала влево, – на полу. Мама так ругалась. Папе разрешили перерезать пуповину.