Похищение Европы - стр. 9

– Я Антон Суходольский. Антон Анатольевич. Курьер.

– Наркотики возите? – юмор у них тоже один. Общий, то есть.

– Не доверяют. Бумаги разные. А что там за ними, не знаю. Клянусь морфием!

– Вы что свататься пришли?

– К вам?

– Вопросом на вопрос отвечают только неучи… и хитрые евреи. Вы меня, что, оскорблять явились?

– Нет. Извините. Глупая шутка. Я не буду ни к кому свататься, – и тут же протягиваю ей букет, обернутый в тонкую белую бумагу. – Это вам цветы. Эдит сказала, вы любите пионы.

Она неожиданно улыбается очень кокетливо, жеманно. Берет цветы в полные руки и зарывается в розовые провалы между белыми лепестками смешным носом-картошкой. Шумно втягивает воздух. Потом недовольно отстраняется.

– Что они сделали с цветами! Они теперь все пахнут бумагой, в которую завернуты. Пахнут нынче только люди в метро. И то отвратительно.

Мы все еще стоим в дверях их старой квартиры в сталинском ампирно-вампирном доме.

Паня, не убирая носа из цветов, отступает назад. Я захожу и ударяюсь головой о вешалку, криво свисающую сверху.

– Герка, сволочь! Сколько раз говорила, почини! Пьяница чертов!

Я иду за ней в большую гостиную, темную из-за задернутых штор и несвежих стен. Паня кивает мне как-то неопределенно и исчезает куда-то. Через пару минут она возвращается назад с трехлитровой банкой, полной водой. Из банки торчат мои пионы. Я все еще стою посередине комнаты, у круглого стола.

– Знаете, почему раньше столы были круглые, а теперь квадратные?

– Вычисление квадратуры круга дошло до абсурда?

– Остроумно! Это не вы придумали.

– Квадратуру круга не я, а остальное мое. Вы обязаны ссылаться. Антон Суходольский, лимитед.

– Лимитчик?

– Нет. Лимитед. Но это неважно.

– Так вот, лимитчик, раньше люди садились в круг и любили друг друга по кругу, то есть нежно и обтекаемо. И уважали так же. А теперь каждый норовит усесться во главу стола. Сейчас забыли, что главой стола признает только круг, а теперь кто первый, того и тапки. У нас круглый стол.

Я киваю, топчусь.

– Да садитесь вы! – Паня ставит банку на центр стола и ногой отодвигает мне тяжеленный стул с дырявой обивкой.

Я сажусь и удивляюсь, что такая древность не скрипит, а очень даже крепкая еще.

– Вы принесли мою записку? – вдруг спрашивает она строго и совсем так же, как ее дочь, сводит невидимые бровки над переносицей.

– Эдит ее разорвала. У меня больше нет вашего автографа.

– И правильно! Я еще нарисую. Сколько потребуется.

– А зачем?

– Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.

– Это правильно.

– А где Эдит? – Паня вдруг вспоминает, что я явился один.

– Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.

– За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.

– Слышал.

– Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..

– Аристотель и Софокл?

– Что! – вдруг Паня вскакивает и хохочет, утирая слезы, которые катятся по ее полным, с красными прожилками, щекам.

Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.

– Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?

– Да, именно. А ваш сын… – я запинаюсь, но произношу все же: – Геродот Аристотиелевич.

– А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?