Поезд на Ленинград - стр. 21
В минуту всеобщего молчания, когда допрос вставал в тупик, доктор Виноградов доставал луковицу часов на цепочке, и тишину нарушал сначала один щелчок, потом другой – это он открывал их, а потом закрывал. За вторым щелчком всегда следовал протяжный вздох.
– Ну вот, три четверти второго. Почти два часа как наступил новый год, – проговорил он устало. – С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!
Сказано это было совершенно не празднично. И на его поздравления ответили долгими и горькими «Э-эх!», никто не нашел в себе ни сил, ни смелости подхватить новогодний клич. Какой уж там Новый год, когда по прибытии в Северную столицу всех ждали холодные и сырые коридоры ленинградского угро.
Феликса снедало нетерпение. Дело могло разрешиться гораздо быстрее, если начать разбирать его прямо сейчас. Неужели он зря весь месяц собирал по крупице сведения о Владе Миклоше? Чтобы, попав в центр событий, связанных с ним, трусливо отмалчиваться? В застенки угро совсем не хотелось.
– Мы так и не сдвинемся с мертвой точки, если не объяснить всем присутствующим, кто такой этот Миклош, – напомнил он.
Саушкин резко обернулся к нему.
– Я попросил помалкивать! – топнул ногой он, будто хотел припугнуть, как это делают с маленькими детьми.
– Но какой в этом толк? – напрягся Феликс – было вполне ожидаемо, что его не станут слушать, но вступился Грених.
– Пусть уже скажет, – проронил он с ленцой. И Феликс почувствовал, что сейчас лопнет от удовольствия и нетерпения.
– Этот человек родился в Венгрии, – не дожидаясь, когда ему позволит уполномоченный, выпалил он и посмотрел на Грениха, одновременно прося дозволения продолжить и молча спрашивая, верно ли он говорит.
Тот слегка кивнул, и Феликс тотчас расценил это как приглашающий к дискуссии жест, поднялся, оправил воротник шинели, пригладил под ней твидовый пиджак и продолжил:
– Его отец – бывший военнопленный – изменил свою фамилию на Миклушин, а был прежде в австро-венгерской армии капитаном кавалерийского полка, из мелкопоместных дворян, с севера Венгрии, перешел на сторону Красной Армии в 1917-м.
– Из тех, которые пытались слиться с русскими, стало быть, – сипло заметила Стрельцова, бросив на Феликса косой недобрый взгляд, но уже без особой ярости. После извинений Саушкина она, кажется, чуть подобрела.
– Да, – кивнул Феликс. – Но речь не о нем. А о его сыне, который с младых лет прожил в России, служил в Охранном отделении, работал и на царский режим в известной манере – занимался подлогами, доносами…
– Позвольте, позвольте… – прервал его студент-журналист Вольф, закинув ногу на ногу. – Охранка? Я вот тоже слежу за этим процессом довольно давно, даже выпустил пару статей о Владе Миклоше. Но о том, что он служил в охранке, я не слышал. Откуда такие сведения, уважаемый?
– Как же? – покраснел Феликс, ощутив, как страх ошибиться захлестнул горло. Не хватало, чтобы он сейчас, когда ему наконец дали слово, опять опростоволосился. Он кинулся к газетам, начал в них рыться, суматошно вскидывая страницы, пролистывая издания от титульного листа до самого конца. – Как же, как же… где-то ведь было… сейчас, одну минуточку.
– Пока наш шахматист ищет, где он допустил ошибку в своем дебюте, я продолжу, – самоуверенно заявил Вольф, в отличие от Феликса он остался сидеть. – Влад Миклош воевал в мировую войну по поддельным документам. Потом присвоил чужой паспорт и с новым именем отправился вершить свои наполеоновские планы в Рязанскую губернию. Там он тайком от красных собрал отряды дезертиров и встал лагерем в усадьбе помещицы Бейлинсон, ныне судимой за потворство иностранному шпиону. Все считают помещицу его любовницей. Впрочем, она очень даже хороша собой, почему бы и нет. Будучи одновременно начальником рязанской губчека и самым настоящим соловьем-разбойником, наш венгерский друг беспрепятственно грабил земли в районе речки Ярославки, умело выдавая свои грабежи за налеты красных. Ходят слухи, что в подвале он держал нескольких пленных красногвардейцев, в том числе и одного командира ревкома, о котором на судебном процессе заявила обвиняемая, Ольга Бейлинсон. Правильно я рассказываю, профессор Грених?