Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - стр. 15

братьев моих невеселых, сверстников их бесшабашных,

девушек бледных, крикливых, как чайки, печальные чайки,

да сонных, злых стариков с глазами как мокрые камни…

Помню я праздник ночной…

                                            В просторной прибрежной пещере

движенье, гул и огонь; по стенам слезящимся, черным,

зáплески пламени рдеют… Стучат деревянные чаши,

полные браги мерцающей; хохот гудящий, изгибы

темных затылков, локтей, при свете багрово-летучем;

девичий жалкий напев, угловато-унылая пляска…

 Поодаль странник сидит, обхватив колена руками.

 Тени дрожат на руках – совсем кружевные запястья…

«Что ты не пьешь, не поешь? – задорно кричит бородатый

 хриплый хмельной великанﻕ. – Иль ты брезгаешь нами,

                                                                                                   тщедушный?»

«Полно, он крепче тебя!» – кто-то шутит, и все ему вторят.

 Тот осклабляется грозно: «Дыхом его опрокину!»

«Ну-ка, бурлан, позабавь!»

                                                           (Меж тем, безучастный и вялый,

 странник на тени глядит, на багровые зыбкие пятна.)

 Смех затаили, ждут… Великан к нему вдруг подходит

 и, неуклюже нагнувшись, прямо в лицо ему дует,

 мощно и шумно; а он, узкоплечий такой, тонкорукий,

 молча встает, побледнев, как быстрая пена морская,

 и точно взмахом крыла сшибает с ног забияку…

 Помнится, гам поднялся. Благодушно хвалили, дивились.

 Странник плечами повел и вышел из шумной пещеры.

 Стало в ней душно и мне; я нагнулась, легко проскользнула.

Черный раздвинулся свод; мне навстречу, тиха и безумна,

 выплыла лунная ночь и, вздохнув, унесла, закружила.

 Призрачно берег белел; безмолвному грезилось морю

 море небесное; скалы синели; неслась я неслышно, —

 словно самые звуки растаяли в лунном сияньи…

 Вдруг я увидела друга, и ночь, как волшебница, скрылась,

 нет – превратилась в единый задумчивый

                                                                                       луч, прильнувший

 к бледному лбу человека недвижного. Ожили звуки;

 выслало море волну, и тихо волна возвратилась;

странник ко мне повернулся, узнал, чуть ресницы блеснули.

Нет, он меня не любил! Я у ног его села, и снова,

снова нахлынула ночь голубая; сложила я руки,

старую, старую песню огромной луне подарила:

Хоть и рядом сидим, – ты один, я одна…

(Серебристая в море вскружилась волна.)

Ты безгласен, и бледен, и думой далек.

(Просияв, наклонясь, пролилась на песок.)

Где блуждает, скажи, твоя туча – душа?

(Разостлалась волна, сиротливо шурша.)

Ты не хочешь понять – я сказать не могу!

(И волна умерла на пустом берегу.)

Песнь моя улетела, исчезла. Странник, не глядя,

волосы тронул мои ладонью холодной: казалось,

радуясь звонкому дару, луна говорит мне: спасибо…

Дни протекали за днями. Уж ветер опрашивал ветви:

нет ли янтарных листков? И бредину в лиловом овраге

мучил, и мучил березку в нашем саду убогом.

Ах, как он стал тосковать, изгнанник таинственный! Тучи

тяжко над морем влеклись, и глядел он все чаще, все чаще

с бледной песчаной косы в равнодушную даль – не видать ли

паруса, белого друга?

                                                 А я – заклинала я ветер!

Выйди, взыграй, волновой! Отклони корабли роковые!

О, не пускай их сюда! Занавесь беспросветным туманом

остров задумчивый мой, чтоб со мною б остался навеки