Подвал с секретом - стр. 8
Воссоздать сцену на автовокзале несложно, она и так стоит перед глазами двадцать четыре часа в сутки. Вот она просматривает табло с расписанием автобусных рейсов, вот бежит к посадочной площадке под номером шесть, вертит головой в поисках любимого. Затем разворачивается и натыкается взглядом на седую шевелюру и ярко-оранжевую с черными полосами толстовку. И все. Дальше – ступор. Нет, помнить-то она все помнит, только сможет ли заставить себя рассказать кому-то о том, что почувствовала тогда и что чувствует теперь?
Спросит ли Гуров, почему она сразу не побежала к машине? Почему не набрала номер Пани, когда поняла, что машина уезжает? Сможет ли она объяснить, как вышло, что Николай вообще оказался сперва на вокзале, а затем в той злополучной машине? Поймет ли он, что вся проклятая ситуация – не более чем досадное недоразумение. Нет, нет, думать сейчас об этом совершенно неуместно. Валерка прав, теперь все гораздо серьезнее. Теперь речь идет о жизни и смерти. Больше нет сбежавшего жениха, нет глупой размолвки, теперь есть пропавший человек. Может она или не может вспоминать тот день, тяжело ей или стыдно, о себе и своих чувствах придется забыть.
«Только бы он согласился, только бы Валерке удалось уговорить Гурова помочь! Господи, хоть бы все закончилось благополучно! Я просто не вынесу бремени вины. Боже, только не это. Что угодно, только не это!» – Нина молилась отчаянно и безнадежно, даже не осознавая этого. Молила того, кого не знала, в кого не верила и даже не задумывалась о самом его существовании. Просила о снисхождении, как дети просят о прощении, не до конца понимая, в чем их вина. Разница лишь в том, что свою вину Нина ощущала всем естеством. Она виновата в том, что Паня исчез. На ней лежит ответственность, и, если все закончится ужасно, этот крест ей придется нести до конца жизни.
Глава 2
– Надо помочь человеку, Лев Иванович! Очень надо. Вы же знаете, если бы не крайние обстоятельства, я бы ни за что…
Валерка Жаворонков навис над столом полковника Гурова, уперев руки о край столешницы. Ему нечасто доводилось выступать в роли просителя, и от этого он усердствовал сильнее, чем того требовали обстоятельства. Щеки его раскраснелись, голос возвысился, грозя вот-вот сорваться на фальцет, язык не поспевал за мыслями, отчего слова путались и набегали одно на другое. Гурову же такие сцены были не в новинку. У него, можно сказать, иммунитет выработался относительно бурных проявлений эмоций со стороны просителей. Невозмутимость полковника росла пропорционально накалу страстей просителя. Вот и сейчас, наблюдая за тем, как отчаянно капитан Жаворонков пытается убедить его в эксклюзивности жизненной ситуации своей знакомой, Лев отстраненно размышлял о том, как, в сущности, банальны все эти истории. Банальны до тех пор, пока не копнешь.
– Лев Иванович, ну правда, ситуация патовая. Вы бы видели, в каком она состоянии! Она плакала! Нет, не плакала, она рыдала!
– Они все рыдают, Валера, в этом нет ничего удивительного или неординарного. Пропал дорогой ей человек, не плясать же теперь.
– Вы не понимаете, Лев Иванович. Фадеева, она же кремень! Я ее с малых лет знаю и ни разу не видел, чтобы она хоть слезинку проронила. Ни в детстве, ни потом. Да она и плакать-то не умеет, – горячился Жаворонков.