Под кровом Всевышнего. О трудах и радостях семейной жизни. Воспоминания - стр. 11

Однажды, когда маму переводили в другую камеру и она спускалась туда по ступенькам, к ней подбежала девочка лет пяти. При тусклом свете отдаленной лампочки маме показалось, что к ней подбежала ее дочка. Ребенок обхватил маму руками и стал обшаривать ее карманы. «Наташа!» – закричала мама, подняла девочку и глянула в ее смуглое, грязное личико. Когда мама опустила девочку вниз, с ней сделалась истерика. Она долго безутешно рыдала, вся вздрагивала, заключенные с трудом ее успокоили. В углу этого огромного сырого подвала сидели монахини. Они утешались тем, что пели молитвы и рождественские песни. Мама запомнила слова и мотивы, и когда она вернулась из тюрьмы, то выучила и меня подпевать ей. Особенно трогательны были слова Богоматери, объясняющей горе Ребенка Христа:

В одной камере с мамой сидела молодая идейная партийная работница из райкома – некая Шурка, как она себя сама называла. «У меня голова ленинская», – хвалилась она формой своего черепа и хлопала себя по затылку. Но до ленинского ума ей было далеко. Шурку посадили за следующее, как она сама рассказывала:

– Я выросла в городе и не имела ни малейшего понятия о сельском хозяйстве. Всей душой преданная советской власти, я быстро продвинулась и заняла высокое место в райкоме как крупный партийный работник. Последней весной (а это был период коллективизации сельского хозяйства) в райком пришла жалоба, что крестьяне одного села отказались выезжать в поле и засевать землю. Меня послали выяснить это дело и наладить посев. Я приехала из города как представитель власти, созвала крестьян и спросила:

– В чем дело? Почему не засеваете поля?

– Нет посевного, – слышу.

– Покажите мне амбары.

Открыли ворота сараев. Гляжу – горы мешков.

– А это что? – спрашиваю.

– Пшено.

– Завтра чуть свет вывезти его отсюда в поле и посеять! – прозвучала моя команда.

Мужики усмехнулись, переглянулись между собой:

– Ладно. Сказано – сделано! – весело откликнулся кто-то. – За работу, ребята!

Я торжествовала: послушались, – видно, голос у меня внушительный!

Подписав бумаги о выдаче пшена крестьянам, я спокойно легла спать. Проснулась я поздно, позавтракала и пошла к амбарам узнать: работают ли? А в сарае уже пусто, вывезено все под метелочку. К вечеру назначаю опять собрание. Народ сходится веселый, подвыпивший, где-то гармонь играет, частушки поют. «Почему гуляют?» – недоумеваю я. Наконец пришли мужики, смеются.

– Ну как, пшено посеяли? – спрашиваю.

– Все в порядке! – отвечают. – Распорядитесь, завтра что сеять?

– А что у вас во втором амбаре?

– Мука! Давайте завтра ее сеять! – хохочет пьяный мужик.

– Не смейтесь, – говорю, – муку не сеют!

– Почему не сеют? Раз сегодня кашу посеяли, значит, завтра и муку сеять будем.

Меня как обухом по голове ударило:

– Как кашу сеяли? Да разве пшено – каша?

– А вы думали – посевное? Ободранное зерно – это каша, а вы распорядились ее в землю сеять.

У меня все в глазах помутнело. А тут гудок – «черный ворон» за мной подъезжает. Вот и попала я в тюрьму как вредительница. А что я понимаю?

Вот эта-то молодая Шурка оказалась предоброй душой. Она от всего сердца расположилась к Зое Веньяминовне и взялась отослать сыну Коле открыточку о судьбе его мамы.