По ту сторону кожи (сборник) - стр. 32

Одна из многочисленных твоих девиц, которой позвонить я собрался только где-то на третьи сутки и о твоей смерти сообщил уже тупо – равнодушный к ней, как к известию о войне в краях, где никогда не был, сказала тогда: «Самый светлый из всех, кого я знала». Сам бы я тебя так не назвал – скорее остроумным, – но поверил. Можно быть светлым в аду? Не знаю. Честно говоря, все это мне теперь – без разницы. А думать о том, как теперь тебе, – дурной вкус.

Но кое-что тебя все-таки зацепило. Зацепило основательно – и это из тех исключений, что только оттеняют непреложность правил. Моррисон и его песни, особенно – «Мчащиеся в грозу». Когда мы познакомились, ты уже тонул в них с головой. Какие-то английские журнальные заметки, тексты, переписанные от руки, я тебе таскал еще в институте; и при общем твоем равнодушии к чтению странно было видеть, с какой жадностью ты над ними корпел, пытая словарь. Тем более что в тебе я не находил ни сходства, ни стремления к сходству с их героем.

Кажется, только однажды ты высказался на этот счет. Сказал, что в странной моррисоновской жизни видишь словно бы шараду, нечто зашифрованное, и потому не безнадежное. И что хотел бы, чтобы и за тобой оставался такой же шлейф: неоднозначный, странный и – живой. Ну это-то тебе удалось. И черная дыра твоей загадки куда покруче моррисоновской прозрачности. Для меня – точно, потому что я – видел.

Все мои попытки заинтересовать тебя хотя бы в музыке чем-либо еще потерпели крах. Кажется, летом куйбышевский Димка подарил нам кассету с двумя альбомами «Дорз»: первым и каким-то из нынешних допечаток. В Москве он был проездом, даже не зашел – только пакет оставил в почтовом ящике. С тех пор она одна и крутилась у нас, почти без остановки. Узнать магнитофон в приспособленном для этого аппарате нетренированному глазу нечего было и пытаться. Он и заводился, как старый мотоцикл – с десятого оборота: приходилось разряды давать, касаясь проводками контактов. Звук был соответствующий, но уж это-то тебя не смущало вовсе. Точно, летом, за полгода до смерти.

Кассета куда-то исчезла во время многодневных поминок – вещи там вихрем носились, и я ни за чем не следил, да почти и не принимал в них участия. А теперь год прошел. То есть сейчас, когда я взялся зачем-то (тебе, что ли, трупу, нужно?) за эти записи, всего неделя осталась до двенадцатого февраля. На могиле проставлена дата похорон – неделей позже. Значит, двенадцатого соберутся только те, кто действительно знает. Мне нравится считать, что несколько человек, оказавшиеся в круге того, что произошло (пусть не сразу, не с первого дня – там был я один, – но хотя бы со второго, с третьего), составляют ныне некий замкнутый клан. Я не намерен допускать в него посторонних, а уважение к своим прихотям мне словно по наследству от тебя досталось. Эту встречу несложно представить: водку в чашках и особую легкость, словно бы вседозволенность, которую дать может только ощущение приобщения к смерти. Я слышал, что умирающие мужчины испытывают сильную эрекцию. Занятно: у тебя что, тоже была? И у меня будет?

Я был неуверен в нынешней зиме. В том, что она вообще наступит. Это не понты, не для красоты слога – действительно. Время во мне действительно уже год как отщелкивает по-новому, и, если осталась смена дня ночью, это вовсе не значило, что и сезоны будут также тупо чередоваться. Тем более это постоянное чувство заторможенности, вязкости вокруг. Иногда я верил, что повторяемости – конец и дело к остановке.