По берёзовой речке - стр. 15
***
Не смею спрашивать, за что
Господь послал мне испытанья?
Иду, шатаясь. В решето
дождём пробито небо. Ранние
здесь звуки блёкнут в тишину.
Здесь речи гаснут прямо в горле.
И если я сейчас вздохну.
Или дождинку я слизну,
или слезу одна в одну
по цвету, запаху и соли
из этой занебесной боли.
Итак, за что мне испытанья?
За то, что я грешна, слаба,
за то, что фобии и мании,
во мне любимого касания
растут, как будто бы хлеба.
За то, что где-то в выси, там
богоподобного от века
создать пытались человека,
чтоб он был чист, чтоб он был прям,
нет, невозможно! Я – пыль, хлам,
умеющая плакать в рифму,
читать у Блока: «Да, мы – скифы!»,
крошить в куски шершавый грифель.
Стирать. Рожать. Рубахи шить.
И губы в кровь кусать: «За что же
мне это испытанье Божье?»
Как отрастить на сердце щит
непробиваемый? Ни пулей,
ни словом злым, ни долей-дулей,
свинцовым камешком пращи!
Выслёзываю! Как не плакать?
Выплачиваю! Сотни плат
вдвойне, втройне из прежних пагуб,
ошибок, пустозвона, звяка,
шестых палат. Седьмых палат…
Меня мои стихи казнят!
Распнут! (Венец терновый, гвозди!)
А я хотела – лавры, розы,
а мне Сальеревый лишь яд
на завтрак, на обед, на ужин.
За что же это? Ну же, ну же
скажи! В упор, в глаза, во взгляд…
А ночью – сон. Из сонных крошев.
Я слышу, как вбивают гвоздь
опять же в Божию ладошку.
Всё также грубо. Больно. Вкось.
***
Есть такое поле битвы, где не свистят стрелы,
не танцуют танец смерти перед началом боя.
Отчего, я не знаю, но вхожу я в его пределы
и слышу дробь барабанную, звуки гобоя.
Я, как будто проваливаюсь в звёздные дыры,
я как будто впадаю в их тугие ритмы.
И сколько я не балансируй, иронизируй, не формулируй,
всё равно оказываюсь я на поле битвы!
Между злом и добром, между кривдой и правдой,
с графоманами так вообще устала бороться!
Этот вечный конфликт у реки Непрядвы
и пророчества Блока про тесные кольца.
И его «кобылица» с тугими копытами,
и его «ковыль» перемятый до крови.
О, как выживать мне, охваченной битвами?
Как спасать свои села? Равнины? Устои?
Все вырваны у меня кирпичи Карфагена!
Все выкорчеваны из меня Трои!
Да и сама я и смертна, и тленна,
хотя никогда не сдаюсь без боя!
Где мне взять столько оберегов?
Где мне взять столько оригами?
Графоман – он вообще хуже печенега,
особенно если этот графоман с деньгами!
Сколько раз я кричала «иду на вы»,
сколько я раз чуть не погибла в схватке?
В конфликте «отцов и детей», в конфликте против молвы.
Слагала молитвы, стихи я, октавы, токкаты, колядки!
Исходила истериками. Истекала слезами.
Выходила после битв полумёртвая, как после аборта.
Как будто рассталась с любимым, с которым срослись хребтами,
(хлебами, крестами, песками,
столетьями и полостями,
маслами и хрусталями, глазами, лесами, словами, сердцами!)
Рассталась в разрыв аорты! Растёртой!
Размытой в пески.
С переломанным панцирем.
С девизом: всё, что меня не убило, сделало сильной.
И снова в битву. Словами, улыбкою, кварцами.
Сама себе киллер!
Сама себе длинношёрстый белый клык.
Сама себе утонувший «Титаник»,
на который купила билет подешёвке на материк,
и вот теперь в битве с айсбергом один на один в океане!
О, люди мои! Хорошие мои! Любимые!
Я вас так люблю, когда у вас камни в кармане.
Вот я вечно хожу обличенная и судимая! Уязвимая!
Вырванная из космической ткани!
А графоману? Что ему? Он ещё – графоманней!
А ветряным мельницам? Что им? Каждой лопасти по Дон Кихоту!