Размер шрифта
-
+
ПМЖ - стр. 3
Е. Лисицина в Домском соборе.
«Нас двое – третий лишний…»
Нас двое – третий лишний.
Недавно ли? Давно?
Пока я спал ты вышел
в январское окно.
Ты вышел и обратно
не возвратился в дом,
но погостил у брата
и свиделся с отцом.
Покуда вам крутили
забытое кино,
шабашники забили
январское окно.
Потом они забили
на всё и стали пить,
и пили, пили, пили,
не в силах прекратить.
А протрезвев, молчали
и пялились в окно;
и по столу стучали
бесшумным домино.
Цвели и пахли розы.
благоухал «Агдам»,
в крещенские морозы
на речке Иордан.
«Точно по Соколову…»
Точно по Соколову
Соколову В. Н.
птица певчая слову
прилетела взамен.
И уселась на ветку
и поёт как в раю.
А художника в клетку
посадила свою.
«Скользить на одной, про другую…»
Скользить на одной, про другую
забыть насовсем, навсегда,
вычерчивая и рисуя
фигуры на ватмане льда.
Чтоб взмыв в небеса в пируэте,
со скоростью сверхзвуковой
откупорить пробку бессмертья
садовой своей головой.
И там вдалеке распрекрасном
«канадки» повесить на гвоздь,
где знак бесконечности красным
тебе начертать удалось.
«Я в этой упряжке давно…»
Я в этой упряжке давно,
где все норовят в коренные,
и только не многим дано
увидеть пределы иные.
Не мчаться барьеров поверх,
а скромно держаться в сторонке,
обставив на финише всех,
своим неучастием в гонке.
Сестра
Потеряться и плакать навзрыд,
невпопад отвечать на вопросы,
ощущая бессилье и стыд,
за свои несуразные слёзы.
Чтобы где-то минут через пять
отыскаться, ну прямо, как в сказке,
и теперь ещё пуще рыдать,
но уже от счастливой развязки.
Папа молод. И мать молода.
Ровно год до рождения брата.
И мы едем, незнамо, когда, —
знамо, что навсегда, без возврата.
«Лист сорвался, но кружит, как будто…»
Лист сорвался, но кружит, как будто
не мечтал отдохнуть.
У бедняги в запасе минута
или больше чуть-чуть.
В крайнем случае, три, если очень
подфартит, повезёт,
продлевая конвульсии, осень
свежий ветер нашлёт.
А по мне – совершенно напрасно
он боится конца.
И ужасное будет прекрасно.
Как ты думаешь, а?
«Лыжня теряется вдали – …»
Лыжня теряется вдали —
за горизонтом, там,
где нет желанья у земли
перечить небесам,
где сам Всевышний не поймёт,
кто мёртвый, кто живой.
И лыжник походя кивнёт
пилоту головой.
«Непредсказуемы вначале…»
Непредсказуемы вначале,
амбициозны как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.
Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.
И стало ясно, стало ясно,
как водится, чуть погодя,
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.
«Не будем всё-таки о грустном…»
Не будем всё-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалится, не обнаружив,
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолётик в облаках.
«Я сяду на троллейбус «Бэшку…»
Я сяду на троллейбус «Бэшку»,
и по Садовому кольцу
с чужим народом вперемешку
поеду к своему концу.
На полусогнутых, на слабых,
в последний путь, не в первый раз
подпрыгивая на ухабах
и в душной тесноте трясясь.
Свою отпраздновав победу
не чокаясь, один в толпе,
трамвайной вишенкой уеду
в троллейбусе маршрутом «Б».
«Я подарю тебе клетку…»
Ю. Н.
Я подарю тебе клетку,
в клетке поёт тишина,
на перекладину-ветку
с краю уселась она.
Чтобы ты слушала трели
Страница 3