Платформа - стр. 32
– Не знаю. Я просто это слышал. Держи палку, Алеф.
Я взял ее. Он подобрал вторую и тоже ее заострил.
– Еще он говорит, что твой папа полезный. И он ему доверяет. Это хорошо. Он почти никому не доверяет. Наверное, поэтому мы сюда и прилетели. В других местах сейчас не безопасно. Здесь мне безопаснее, хотя я и люблю папу. И мама тоже. – Он посмотрел на меня так, словно я собирался в этом усомниться.
Мы умолкли, чтобы сберечь дыхание. Муравейник был выше наших голов. Мы принялись раскапывать этот твердый конус из слюны и земли. Вскоре он начал гудеть – муравьи подавали дрожащий сигнал тревоги. Пеллонхорк работал над заметным бугром в боку муравейника, а я тянулся вверх и чертил окружность, намереваясь сшибить верхушку. Труд поглотил меня с головой.
– Алеф! – взвизгнул Пеллонхорк.
Я остановился и увидел, что его палка внезапно провалилась в бугор, и Пеллонхорк, потеряв равновесие, упал на муравейник. Потом, спотыкаясь и размахивая палкой, отшатнулся прочь. На его руку забрались муравьи, они кусали и жалили. Я бросился стряхивать их с него, и они переползли на меня. Боль была немедленной и ужасной, и я закричал. Не знаю, сколько времени мы скребли и колотили друг друга, но в конце концов с муравьями было покончено.
Пеллонхорк уселся и громко захохотал.
– Над чем смеешься? – спросил я.
– Над тобой. – Он передразнил мой крик.
– Боль была адская, – сказал я.
Его лицо утратило выражение. Он воткнул свою палку в землю.
– Не адская, – сказал Пеллонхорк тихо. – Ты разве отца Благодатного не слушаешь? Не бывает такой боли, как в аду.
– Может, и не бывает, но смеяться надо мной не надо. Мне было больно. Это не смешно.
– А по-моему, смешно. Мне так кажется. И вообще, ты о боли ничего не знаешь.
– А ты знаешь?
Он скрестил ноги, вытащил палку и уперся острием в ладонь, в мягкий ее центр, так что оно продавило кожу.
– Посмотрим. – Он покачал палку и стал на нее налегать, втянув голову в плечи. – Давай узнаем о боли. Мне с тобой это сделать, Алеф, или с собой? С кем из нас?
В голосе его прорезалась глубинная угроза. Я отошел назад и сказал, пытаясь отшутиться:
– Не дури.
Он немедленно вскочил, опрокинул меня и уткнул лицом в землю. Я пытался его оттолкнуть и подняться, но он выбил из-под меня локоть и вывернул мне правую руку, заломив ее так, что чуть не вырвал из сустава. Я закричал.
– Заткнись, это ерунда. – Он меня не отпустил, но уселся поровнее и поудобнее, удерживая мою руку в захвате. Вместе с болью я ощущал его спокойствие. Оно пугало. – Разожми кулак, Алеф. Разожми, а то я тебе пальцы сломаю. Правда сломаю.
Он оседлал мои лопатки и прижимал мою руку к земле, уперев ботинок в локоть. Я едва дышал. Голова у меня была повернута вбок, так что я видел лишь свою левую руку, которая была вполне свободна, вот только делать ей я ничего не мог – разве что царапать землю.
– Разожми его, Алеф.
Я разжал. Не говоря ни слова. И почувствовал, как острая палка коснулась ладони, вызывая чесотку.
– Ты или я, Алеф. Думаешь, ты знаешь что-то про боль? Тогда кому она достанется? Выбирай.
Пока я пытался глотнуть воздуха, чтобы заговорить, вес Пеллонхорка сместился, и он вжал палку мне в руку. Боль стала невыносимой сразу же. Я закричал:
– Тебе. Тебе!
Он отпустил меня и вскочил. Я перекатился и принялся баюкать свою руку. Плечо у меня ломило. Пеллонхорк уселся, скрестив ноги, положил левую руку на землю, ладонью вверх, и снова уперся в ее мякоть палкой, как будто мы попросту стерли все, что происходило несколько секунд назад. Он был абсолютно спокоен. Просто посмотрел на меня и сказал: