Пластун - стр. 37
Я стою над своим распахнутым чемоданом. Боже, сколько дорогих мне памятных вещей! Что выбрать? Ведь не потащишь же за собой чемодан. Воин не должен быть обременен ничем, кроме оружия.
Все три года старый кожаный чемодан честно странствовал за мной в обозах. На фронте это больше, чем багаж. Это кусочек родного дома. Распахиваешь крышку, и будто дверь под отцовский кров приоткрыл: вот теплые носки из верблюжьей шерсти – их связала бабушка для промозглых питерских зим. Вот замшевый альбомчик для визит-портретов. В нем фотографии самых милых для меня лиц. Прячу его за пазуху шинели.
Снова лопнула рядом граната, и стены цейхгауза заходили ходуном.
– Господа офицеры! – кричит ротный. – Берем только самое необходимое… Поспешайте!
А пачка писем от Тани? Она перевязана лентой из ее косы. Неужто оставить здесь, большевикам на глумление? Рассовываю письма по карманам.
А походный дневник? Вся турецкая кампания в нем, это же живая память! Его куда? А батистовая «утирочка», подарок черноокой жалмерки из немецкого хутора Форштадт под Баку? Если б не она, я так бы и не знал мужского ночного счастья.
Немецкая машинка для набивки папирос – подарок отцу, добытый в турецком блиндаже, – шут с ней. А вот пару серебряных шпор – жалко.
– Быстрее, господа! Поторапливайтесь!
Павел вертит в руках боевой трофей – старинное курдское оружие с серебряной насечкой. Не отстреливаться же из него от красных?
Вздохнул, размахнулся и вдребезги разбил дорогой приклад об пол.
Я стою над чемоданом… В любую минуту жизнь моя может оборваться… И тогда все эти вещи обратятся для других в хлам. Уж лучше я своей рукой… Вытаскиваю чемодан на плац. Там уже вовсю пылает костер из персидских ковров, парадных мундиров, писем, книг… Швыряю туда и свои реликвии. Летят Танины письма, нотный блокнот, дневник…
Я сжигаю мост между прошлой жизнью и своим туманным будущим. Карманы нужны для нагана, запасных обойм, перевязочного пакета. В вещь-мешок набиваю комплект егеревского белья, теплые носки… По канату, протянутому в новую жизнь, надо пройти налегке.
Однако пройти налегке не удалось. Война русских против русских оказалась намного труднее и беспощаднее, чем бои с турками. Кавказский фронт казался теперь всего-навсего большими маневрами.
В ночь на 9 февраля в донскую зимнюю степь вышли добровольцы – три тысячи штыков – все, что осталось от великой России. Впереди строя шагал генерал Корнилов с солдатским мешком за плечами. За ним брели куцые воинские колонны, где офицеры шли вперемежку со студентами, юнкерами, гимназистами… Кто в шинели, кто в гражданском пальто, кто в сапогах, кто в рваных валенках.
С начала формирования в Добрармию записались 6 тысяч человек. Из Ростова выступила менее половины. Остальные либо погибли в боях, либо лежали в лазаретах и частных домах – больные и раненые, а кто-то просто затерялся в круговерти событий. Шли казаки – донцы, кубанцы, терцы с белыми лентами на папахах… Отдельно шагал чехословацкий инженерный батальон… За ним месили мокрый чернозем моряки в черных шинелях и бушлатах. Казалось, вся Россия прислала сюда своих лучших сынов. Увы, не столь многочисленных для одоления ворога.
Вязли в снегу городские дамы, цепляясь за набитые повозки, шли сестры милосердия, склонив головы, шествовали монахи, брели старики – люди спасались от большевистского произвола.