Плачь, принцесса, плачь (джокер) - стр. 56
Я, конечно, кивал головой, но понимал, что душу бы продал за такое предложение. А этот чудак так просто отказывался от шанса, который выпадает раз за всю жизнь. Мистер Благородство, мать его! Тогда я даже не представлял, насколько он соответствует этому шутливому статусу.
И при этом я никогда не считал его идиотом и не начал относиться к нему хуже, я продолжал восхищаться им, человеком, который был способен на большее, чем я, чем миллионы других. И я сейчас не о спорте.
И даже, когда его взяли в состав «Динамо», а я пока так и оставался в родном городе, мы продолжали созваниваться и переписываться в интернете, уже куда реже видясь вживую.
Пока я не ввалился к нему домой без звонка, без предупреждения. Чёрт, я стоял под дверью его квартиры и ни капли не сомневался в том, что меня не сдадут, впустят, и, если будет возможность, помогут. Просто потому что Адам был единственным кто навещал меня в психушке. Правда, всего два раза, его больше и не пустили бы - он не был моим родственником. Но Гордеев то ли подкупил, то ли соблазнил медсестру, и мы с ним увиделись там. Он же попросил ее приносить мне письма, сложенные вчетверо листочки бумаги, которые стали для меня своеобразной отдушиной, позволили не сойти окончательно с ума. В них Гордеев рассказывал о своей жизни, о клубе, о бабушке, которая вовсю пыталась его женить. Он позволял мне вырваться из душных стен больницы на свободу, туда, где ревели трибуны и раздавался свисток судьи, где забивались голы и праздновались победы. Я не мог отвечать ему. Первое время после трагедии я вообще не мог писать. На то, чтобы снова научиться держать ручку в пальцах у меня ушло больше полугода. На то, чтобы связно формулировать мысли, - еще больше времени. И я начал отвечать ему мысленно. В своей голове. Перечитывал каждый день одно и то же письмо, вплоть до получения следующего, и молча разговаривал с Адамом. Поначалу лишь простыми предложениями из трёх-четырех слов. Спрашивал его о здоровье Елены Васильевны и о новой девушке, о последнем матче его команды и о финале Лиги чемпионов. Ругал его за поражения и очередной промах мимо ворот. А потом я начал делиться с ним сам. Так же мысленно рассказывать о своей боли и утрате, о том, как мне не хватает родителей и задорного смеха сестры. О той боли, что стала неотъемлемой частью тела. О своей ненависти. И о своих планах. И там, в моем сознании, Адам был согласен со мной. Там он не пытался переубедить и не отвернулся от меня.
И ведь этот идиот принял меня! Даже узнав, что я сбежал при переводе из психушки в тюрьму. Да, я научился притворяться нормальным, я разговорил ту самую медсестру и трахал ее месяц, прежде чем она помогла мне вырваться из того Ада, который все называли больницей, передав несколько шприцов с транквилизаторами. Потом её насмерть собьёт иномарка без номеров, а самого Константина Туманова чуть позже объявят погибшим, сгоревшим заживо в обветшалой пристройке одного из частных домов.
Это был тот самый момент, когда я понял, что могу рассказать Адаму обо всём: о своих кошмарах, страхах…и о своих планах. Настоящему Адаму, а не тому, кому я так и не отправил ни одного письма. Тот момент, когда через общего знакомого Гордеев связался с сотрудниками полиции и за немалые деньги моего отца, которые мы путем махинаций перекинули с одного счета на другой, а оттуда на третий, и договорился о «случайной» находке «моего» обгоревшего на девяносто девять процентов тела в маленькой деревянной постройке. Единственное, куда я не втягивал его – были убийства. Парень точно не заслужил отвечать перед совестью за чужие жизни, которыми я купил свою собственную.