Письма в тишину - стр. 3
Валентина опустила взгляд. Она чувствовала, как с каждой минутой эта внешняя активность начинает царапать изнутри. Её маленький, закрытый, мёртвый мир трещал по швам от прикосновений чужой жизни.
– И зачахнуть в четырёх стенах, да? – продолжала мать, отряхивая подоконник. – Превратиться в живую тень?
– Ну и что? – голос Вали задрожал. – Я… не могу жить без него. Понимаешь? Я не умею. Не хочу… не могу.
Зинаида замерла. Посмотрела на дочь. Долго, пристально. Потом медленно, спокойно проговорила:
– Он умер. Год назад.
– Как… как год? – Валентина подняла голову, как будто впервые услышала эту фразу. – Прошёл год?..
Она приложила ладонь к губам, глаза расширились, губы задрожали. – А чувство… как будто вчера… Как будто только что.
Слёзы хлынули внезапно, как дождь в разгар лета. Валентина сжалась, уткнулась в колени, а её плечи затряслись в беззвучном рыдании.
Мама подошла. Села рядом. Осторожно, без слов, обняла, начала гладить по голове, как когда-то в детстве, шепча что-то успокаивающее. Но Валя резко отстранилась.
– Не надо, пожалуйста… – прохрипела она. – Не надо меня жалеть. Это не поможет. Это… его не вернёт.
Зинаида опустила руки. Смотрела на неё, будто в пропасть. В её глазах было всё: усталость, сострадание, страх – но и решимость.
– Твои слёзы тоже не вернут. Но ты же плачешь. Значит, живёшь. А если живёшь – давай хотя бы попробуем.
– Я не хочу…
– А мне нужна помощь! – вдруг резко, неожиданно сказала мама.
Она встала, достала из сумки свежее, аккуратно сложенное платье – синее, в белый цветочек. Такое, как носила Валентина в университете, когда у неё были ещё мечты. Подала.
– Одевайся. Пойдем, прогуляемся. Хоть освежишься, отвлечёшься. Ты нужна мне. Я не справлюсь одна.
Валентина взяла платье, посмотрела на него, как на предмет из чужой жизни. Пальцы её слабо дрожали. Она не знала – то ли из-за тепла, внезапно ворвавшегося в её мёрзлый кокон, то ли от того, что впервые за долгое время почувствовала: кому-то она ещё нужна.
Валя нехотя надела на себя платье.
Пальцы дрожали, когда она разворачивала ткань. Синее, в мелкий белый цветочек – оно пахло чем-то домашним, выстиранным, знакомым… и чужим. Её собственная кожа отдавала холодом, как будто платье касалось не живого тела, а ледяной оболочки.
– Ну давай… – прошептала она самой себе, словно уговаривая, словно надеясь, что голос хоть как-то оживит эту обёртку, в которую она теперь превратилась.
Ткань прохладно скользнула по плечам. Она накинула платье через голову, медленно, будто через сопротивление, как будто каждое движение – предательство её горя. Всё внутри протестовало: не хотелось переодеваться, выходить, «освежиться»… Она не хотела быть красивой. Её не интересовали платья. Мир продолжал вращаться, а её личная орбита рухнула давно.
– Вот, видишь… – сказала мама, наблюдая со стороны и стараясь говорить ободряюще. – Уже другое дело. Словно жизнь в тебе просыпается.
– Не просыпается… – пробормотала Валентина, поправляя ворот. – Просто делаю вид. Для тебя.
Голос был ровным, без эмоций, но в нём слышалась щемящая тоска.
Она подошла к зеркалу. В отражении – бледное лицо, потускневшие глаза, волосы, небрежно собранные в узел. Платье сидело на ней свободно, слишком свободно – за год боль выела из неё плоть, оставив одни углы и тени.