Письма на вощеной бумаге - стр. 3

С каждым письмом Кати все глубже проникалась осознанием того, что прощается не только с прошлым, но и со своей жизнью здесь, в этом городке. Осознанием того, что она уедет, должна уехать. Потому что за столько лет так и не нашла здесь своего места. Ни профессии, которая бы ее удовлетворяла, ни мужчины, который по-настоящему любил бы ее и которого она могла бы любить без подстраховки, ни ребенка, который появился бы в результате этих отношений. Она не посадила ни дерева, ни даже какой-нибудь примулы. Что ж, возможно, все это отыщется где-то в другом месте. Кати хотелось в конце концов узнать, что можно сделать с этим необычным даром под названием «жизнь». Казалось, она еще и развернуть его как следует не успела, а впереди уже маячил срок годности.

До сих пор она не могла уехать, не могла оставить мать одну после смерти отца. Хотя ее никогда не покидало желание отправиться туда, где кончается радуга, чтобы искать там свое счастье, как делали герои и героини старых сказок. Но тот, кто уезжает, прощается не только с обидами и разочарованиями, он прощается и со всеми хорошими воспоминаниями.

Поэтому Кати стала писать письма и тем людям, которых хотела за что-то поблагодарить. Их она писала от руки, что было весьма непривычно, ведь она не делала этого уже пару десятков лет, и поначалу ей пришлось заново привыкать к собственному почерку.

Такое письмо получил автомеханик, который сделал ей пятипроцентную скидку, потому что счел приятным клиентом. Первая лучшая-подружка-на-веки-вечные, которая дала ей почитать свой дневник – ей, и только ей. Соседка, которая всегда одалживала Кати свою газонокосилку, с тех пор как ее собственная задымилась и испустила дух. Тридцать писем, тридцать раз сердце уходило в пятки, тридцать раз всего хорошего.

Адресат тридцать первого письма не получил рукописных строчек.

Гудрун Люпенау жила в увитом плющом бунгало. Когда Кати нажала на потертую медную кнопку дверного звонка, никто не открыл.

Кати подождет. Час. Это одно из правил, которые она сама для себя установила. Второе заключалось в том, чтобы начинать зачитывать письмо сразу, как только перед ней появлялся адресат, чтобы не забыться во время разговора (как это случилось с напечатанным письмом Маркусу – мальчику, с которым она в первый раз поцеловалась, и с письмом от руки Франку, с которым она впервые поцеловалась по-настоящему).

Через сорок три минуты на подъездной дорожке припарковался желтый «Фиат 500», и оттуда вышла Гудрун Люпенау, даже в семьдесят два года не растерявшая ни капли присущей ей импозантности. Высокая, в бежевом кардигане, с седыми волосами и практичной стрижкой «паж». Когда сквозь стекла очков в красной оправе женщина заметила Кати, у нее радостно заблестели глаза.

– Боже мой, Кати! Что ты здесь делаешь? Как же я рада видеть тебя спустя столько лет! Кстати, а сколько их уже прошло? Ах, да неважно. Мне всегда так нравился твой смех, и ты так красиво улыбалась! – Она достала из кармана брюк ключ от дома. – Если бы я знала, что ты решишь сегодня навестить свою бывшую классную руководительницу, приехала бы пораньше. Я сейчас была у скамейки на берегу реки, знаешь, где она? Ее в прошлом году установил муниципалитет. Нужно просто пройти мимо старой фермы, ну, той, заброшенной, а там недалеко. Мне всегда казалось, что это отличное место, чтобы подумать и отдохнуть душой. – Гудрун открыла дверь. – А теперь рассказывай, что тебя ко мне привело. Хочешь пить? Ой, у меня же совсем ничего нет. Кроме кофе, он есть всегда!