Письма к Безымянной - стр. 40
И Людвиг улыбается так тепло, как только может, а потом осторожно, чтобы голова опять не превратилась в гнездо, отвешивает поклон. Сальери удивленно прижимает ладонь к груди: похоже, жест смутил его не меньше, чем ода «Тарару».
– Ну что вы, пока нет причин меня благодарить. И тем более кланяться…
– Есть. – Людвиг облизывает губы. Как ни гадко вспоминать, признание необходимо: – Еще как. Только память о вашем добросердечии поддерживала меня все это время и не дала проклясть Вену. Тут есть славные люди…
– И много, просто порой их нужно поискать. – Сальери тоже улыбается уголком рта, а потом церемонно склоняет голову. Пара седых волосков сверкает в проборе. – Что ж. Успехов. Я буду вас ждать. До свидания?
Дверь начинает плавно закрываться. Безымянная остается возле вазы, умиротворенно переставляет композицию на свой вкус, не видя ничего вокруг. Людвиг спешно, скорее чтобы потянуть время, спрашивает у Сальери:
– Кстати… герр Моцарт здесь? Как он?
Сердце колет. Тон вряд ли получился ровным и формальным.
– Он в музыкальном путешествии, в прусских землях… – Даже в упавшей тени видно, как Сальери мрачнеет. – Без него, знаете, как-то очень тихо. Впрочем, у нас вообще в последнее время тише; слышнее канонады, чем что-либо хорошее. Увы.
Людвиг кивает. Пустая война с османами, куда император втянул Австрию год назад, – еще одна причина, по которой парижская свобода так будоражит умы, а симпатия к прогрессивному и остроумному Иосифу тает. Вслед за резким, далеким от марсовых игр Максом Францем Людвиг видит в желании воевать бок о бок с русской императрицей скорее инфантильное рыцарство, чем порыв помочь угнетенным народам, скорее щегольство, чем разумность, скорее отчаянную попытку держаться вместе против бунтарей, чем взвешенную политику. Габсбургам в этой бойне даже не светит что-нибудь отхватить! У русских с турками свои вечные счеты и неутолимые земельные аппетиты на Черном море. Быть там третьим лишним, тратить силы, особенно сейчас, дико.
– Дела у Вольфганга в последнее время не так чтобы славно, – хмуро продолжает Сальери. – Должности сокращаются; постановок меньше; куда идет казна, очевидно…
– На канонады. – Людвиг морщится.
Сальери вздыхает и, понизив голос, подавшись навстречу, заговаривает вновь:
– Худшее не это. Сколько людей уже погибло в этих Дунайских княжествах, знаете? Солдаты болеют и калечатся, хотят домой, они понимают, что защищают чужие города, не родину, а конца кампании не видно. Знаете… – в его речи снова проступает акцент, – в мои обязанности входит писать воодушевляющие марши, и я пишу. Но я просто не понимаю, зачем марши тем, кто лежит со вспоротым животом… – Он осекается, силится улыбнуться, как бы уверяя: «И это переживем», но получается плохо. – Ладно, Людвиг. Не будем унывать и помолимся хотя бы о том, чтобы никакой враг никогда не пришел к нам с вами. А что касается Вольфганга, он планировал отсутствовать несколько месяцев.
– Понимаю. – Людвиг не пытается изобразить разочарование. Он малодушно рад, рад не столкнуться с хрупким жестоким божеством. Сил на это сейчас нет. – Иногда уехать – лучшее, чем мы можем спастись.
Они прощаются еще раз. Сальери закрывает дверь. Безымянная так и не вышла; Людвиг уже думает постучать снова, под любым предлогом вроде жажды или забытого два года назад платка, когда рука в кружевной перчатке ложится ему на локоть. Он дергается, разве что не подскакивает подстреленным зайцем и тут же слышит смех: