Письма из замка дракона 1/3 - стр. 40
И все-таки, рассуждая таким образом, я не очень хорошо отвлекалась – и от мерзкого окружения со всеми его неприятными ощущениями для зрения (ну и хари!), слуха (и чего они так гнусно вопят?), обоняния (вот опять не добросили что-то мерзкое, но запах дошел), вкуса (если в тюрьме такое дают благородным и притом особенным заключенным, договорившимся обо всем с судьями, то что прочим?) и осязания (рук почти уже не чувствую, но боль из них, похоже, растеклась по всему телу, сотрясаемому телегой, как будто при приближении к центру города мостовая делалась все хуже, хотя на самом деле наоборот), и от страха перед неумолимо приближающимся концом всех этих чувств, неприятных, но свидетельствующих о том, что я еще жива.
Мне казалось, это отвлечение не закрывает, подобно щиту воина, мысли от осознания мерзкого окружающего и ужасного грядущего, а, скорее, просто отодвигает в будущее необходимость этого осознания, причем остающееся время закручивается, подобно жгутам катапульты, так что неизбежно вскоре обрушится на ум, и чем дольше удастся не думать о поджидающем ужасе и чем меньше останется на него времени, тем больнее и страшнее придется в это малое время. Так что я все время сомневалась, что делаю правильно, стараясь отвлечься, хотя и продолжала свои попытки.
Не знаю, верна ли моя аналогия последних минут с выстреливающей и сокрушающей разум катапультой ужаса, поскольку меня спасли до наступления этих последних сокрушающих ум минут, если они и наступают на самом деле. И не знаю, у всех ли приговоренных такое ощущение времени, скручиваемого, чтобы беспощадно ударить – ведь они обычно уже не могут об этом рассказать – или это только мои собственные страхи. Но я не только теперь этого не знаю, но не знала и тогда, и предпочитала отмахиваться от этого ощущения и продолжала пытаться укрыться от страха за щитом рассуждений, несмотря на то, что он все больше и больше казался мне ложкой оттягиваемого рычага катапульты.
Но как же разительно отличаются рассуждения того, кто знает только, что опасность есть, или даже – что она велика, от рассуждений того, кто знает, что от нее не спастись! Вот опытный воин идет в битву, в которой преимущество противника видно на глаз; он из своего опыта знает, что из войска, к которому он принадлежит, едва ли каждый десятый уцелеет; тем не менее, не зная наверняка, что он не окажется среди других девяти десятых, он ободряет себя рассуждениями о воле Божьей, которой не миновать, и о том, что бывал же он уже в опасных битвах и уцелел и так далее; даже если он рядовой воин, он не сможет избавиться от ощущения, что он не такой, как другие, что он в чем-то более важен для Божественных планов, ведь, в конце концов, он уцелел в прочих сражениях. в которых тоже многие погибли, вон, товарищей, с которыми он начинал, вообще не видать… в общем, он способен разумными или неразумными рассуждениями бороться со своим разумным и неразумным страхом. Так же думает опытный моряк посреди опасного шторма.
Но преступник, которому объявили приговор и день казни, или больной, которому приговор и короткий срок оставшейся жизни объявил врач, редко способны на разумные рассуждения. Как будто и не христиане, которых ожидает справедливый суд, и которые могут еще надеяться на милосердие Божье, хотя по грехам своим могут быть наказаны (а таковы почти все люди), они, вместо того, чтобы приготовиться к смерти, как должно, либо впадают в панику и вовсе не способны думать, либо, наоборот, утешают себя такими же аргументами, как тот солдат или тот моряк.