Писательская рота - стр. 17
Обострился пансинусит, последствие простуды на фронте. Простуда была осложнена сильнейшей контузией. Слуцкого мучили постоянные головные боли, бессонница, депрессия. Надо было ложиться в госпиталь. Перенёс две тяжелейшие операции – трепанация черепа. Остался шрам над бровью. Но головные боли не ушли. Не спал ночами.
Один фронтовик, бывший командир стрелковой роты, рассказал мне однажды: войну он начал лейтенантом, в 1943 году, после окончания Ташкентского пехотного училища. Во время первых же боёв, ночью, немецкая разведка дважды утаскивала из роты бойцов. Командир батальона вызвал его и сказал, что, если это произойдёт и в третий раз, он, командир роты, загремит прямым ходом в штрафбат. После этого, когда наступала ночь, ротный не спал, ходил по траншее, заглядывал в землянки, пересчитывал своих бойцов, прислушивался к нейтральной полосе и на каждый шорох и подозрительный звук бросал за бруствер гранату «Ф-1». Войну, так же как и майор Слуцкий, мой ротный закончил в Австрии. До середины 1960-х продолжал служить. Спать по ночам научился только спустя пять лет после последних боёв в Австрии.
У Слуцкого, возможно, было нечто подобное, но, вдобавок ко всему, это нечто было осложнено ещё и контузией. А последствия контузии, как известно, не всегда лечатся.
Татьяна Кузовлева: «Война оставила Слуцкому не только шрамы на теле, но и в результате сильной контузии – стойкую, изнурительную бессонницу.
И – то ли война разбудила в нём одно удивительное свойство, то ли оно было врождённым, но он мог обходиться без часов. Они словно жили у него внутри – он в любой момент с точностью до минуты определял время».
Послевоенная жизнь поэта была скудной. А какой тогда могла быть жизнь поэта?
«Когда я впервые после войны приехал (в ноябре 1945) <в Москву>, я позвонил по телефону Сельвинскому, его жена спросила меня:
– Это студент Слуцкий?
– Нет, это майор Слуцкий, – ответил я надменно».
Таким, майором, и даже гвардии майором, он и останется в русской поэзии XX века. Но жить на первых порах было не на что. Поэтому время от времени уезжал в Харьков. «Как инвалид Отечественной войны второй группы я получал 810 рублей в месяц и две карточки. В Харькове можно было бы прожить, в Москве – нет… В Харькове можно было почти не думать о хлебе насущном». Какое-то время приплачивали ещё за ордена, потом выплаты отменили. Для фронтовиков эта государственная мера, пусть даже вынужденная – каждую копейку пускали на создание ядерной бомбы, – была сильнейшим моральным ударом.
После прозы волной пошли стихи.
Дружил с Давидом Самойловым и Сергеем Наровчатовым. У фронтовиков было много общего и кроме поэзии и литературных новостей.
Когда появлялись свободные деньги, покупал книги. Любил букинистические магазины, завёл знакомства с известными букинистами. Покупал книги, которые давно искал, и тогда, когда денег не хватало даже на еду.
Или:
Мерой времени всё ещё оставалась война. Боевые товарищи. Всю меру определяли они. Особенно погибшие. Они стояли над поэтом как иконы. Достаточно поднять глаза – вот они. Ни солгать, ни увильнуть – ни-ни, как под дулом автомата…
Илья Фаликов: «Странное было время. Стихи били фонтаном. Густо и регулярно проходили вечера поэзии – и в Политехническом, и в Литературном институте, и в Комаудитории МГУ, и во второй аудитории филологического факультета, и в университетском общежитии на Стромынке, и на многих других площадках».