Пирамида жива… - стр. 10
А вот уже и упреки в чрезмерном увлечении «личной линией», «автор во власти обиды»… Описывать несправедливости, которые происходят с другими – это, по мнению рецензента, гражданственно. А если ты честно описываешь то, что происходит с тобой, – обида. Но почему? Если происходящее с тобой мелко и несущественно, а ты возводишь это в ранг народного горя – тут все понятно. Но если проблемы твои на самом деле серьезны, типичны, касаются всех, выражают общее, и ты честно пишешь о своем отношении к этому – какая же тут «власть обиды»? Герой, от лица которого ведется повествование не человек, что ли? Ведь это явное лицемерие – сетовать над чужими горестями, «гордо» скрывая свои. В жизни-то происходит, как правило, ровно наоборот…
Прочитав рецензию, я испытывал острое раздражение. И сначала никак не мог понять почему. Ведь в целом она – положительная! Есть даже лестные для меня комплименты, повесть названа «интересной», «талантливой», «нужной». Что же касается поправок и доработок, даже сокращений, так они в сущности не такие уж и большие. Однако…
Да, в том-то и дело, что… Все четче я ощущал: замысел, хотя всячески одобряется, но он до конца не понят. Да, да, не понят! А рецензент, тем не менее, ни минуты не сомневается. Впечатление такое, что она считает, как будто бы, что ею замысел понят даже больше, чем самим автором! И именно исходя из этой «презумпции» своей правоты она решительно предлагает свою «доработку». Не сомневаясь ни в чем! Уже тут у меня закралось подозрение, что речь в повести, по ее мнению, идет исключительно о судебном процессе (вернее – о четырех судебных процессах), о конкретном судебном деле, не более того. И понятие «Пирамиды», мне кажется, отнесено ею исключительно к судебной нашей системе и только…
Да, это-то и раздражало. Ее уверенность. Не понимая, не сомневаться… («Большевики не обязаны считаться с фактами – факты обязаны считаться с большевиками!» – вспомнилось даже). И это при том, что редактор в принципе была хорошей, умной женщиной и ненавидела ложь не только нашей судебной системы…
Грустный парадокс заключался в том еще, что именно об этом я как раз и писал в своей повести. Но она – рецензент-редактор – даже и предположить не могла, что это может относиться и на ее счет…
Ну, ладно. Еще не вечер. Главное – мнение о повести положительное. К тому же будут ведь читать и другие – заведующий отделом, члены редколлегии, главный редактор… А первый заместитель главного – человек, который когда-то работал в «Новом мире» под руководством самого Александра Трифоновича Твардовского. Он был членом редколлегии и присутствовал на обсуждении моей повести «Переполох», которую Твардовский хвалил и даже сравнил меня аж с Салтыковым-Щедриным… Повесть тогда в журнале не вышла – ее дважды ставили в номер (19 лет назад), но ее снимала цензура ЦК. Теперь таковая отсутствует. Думаю, уж этот-то человек будет моим сторонником определенно…
В середине февраля мне, наконец, из редакции позвонили. Звонила редактор. Назовем ее Эммой. Она сказала, что завотделом, наконец, прочитал, вещь ему, кажется, понравилась, но прежде, чем давать читать дальше, то есть «выше», он хочет со мной поговорить. И чтобы я сам ему позвонил.
И опять что-то неприятно тревожило меня, странно мучило. Завотделом, что, сам не мог мне позвонить, что ли?