Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) - стр. 33
С точки зрения безупречной дисциплины, я должен был, конечно, с руками по швам, молча выслушать гневавшееся начальство и продолжать «советоваться».
В письме Жаботинскому образ «солдата революции», подчиненного букве и духу «безупречной дисциплины», окрашен иной ценностной семантикой – место разоблаченных и исчезнувших кумиров занял «Его Величество Еврейский народ». Трансформация эта знаменательна, как вообще знаменательно наполнение устойчивых стилистических форм в речи Рутенберга новым содержанием и смыслом.
Но особенно интересна в его письме Жаботинскому, если говорить об автонарративной стороне, упругая мысль о долге, своеобразный акафист «так надо». Ср. в приводившемся в И: 5 письме тому же Жаботинскому (от 5 февраля 1916):
Горы работы. Это доставляет мне много. Бьюсь как рыба о лед. Но выбьюсь все-таки. Падать душой не приходится. И <В>ас подбадривать тоже нечего. Надо.
Или в письме к А.М. Беркенгейму от 30 сентября 1922 г., которое полностью будет приведено ниже:
Sacher действует как мой представитель. Никаких сношений по этому поводу с Сион<истской> орган<изацией> ни в Пал<естине>, ни в Лондоне, никаких частных писем по этому поводу с Вейцм<аном> или наш<ими> он иметь не может. Это очень важно и является моим категорическим требованиям. Почему? – долго ему сейчас объяснять. Но так нужно.
Этот изоблюбленный рутенберговский оборот, к которому он зачастую прибегал в эпистолярной риторике (надо полагать, что то же случалось и в обычном речевом обиходе), появляется даже в тех ситуациях, которые вроде бы мало для этого подходят, типа письма бывшей жене от 27 февраля 1921 г., где он предлагает ей оформить, легализовать развод, поскольку
при советском режиме это сделать легче. Сделай. Так надо (см. II: 4).
«Так надо» имеет здесь странную смысловую семантику как будто бы кем-то заповедованного свыше долга, хотя понятно, что если кто и устанавливает в данном случае строгую обязательность между супругами, то это сам Рутенберг, превыше всего чтящий железное подчинение человека великому закону необходимости. Ср. еще в приводившемся выше (II: 3) его письме Горькому от 3 апреля 1925 г.:
Как ни стараюсь, а глупому слову «должен» до сих пор не разучился.
Закавыченность слова «должен» поддается здесь довольно простой грамматической экспликации, но вот в письме к дочери от 22 июня 1929 г. наличие кавычек грамматически не объяснить. Создается впечатление, что кавычки означают своего рода навьюченную на слово провербиальную вековую ношу (RA):
Последнее время все хвораю. А работы много, т. е. не успеваю справиться с нею. Поэтому чувствую себя постоянно плохо и удрученным, и в голове и на душе у меня пусто и ничего мне не хочется и ничего не надо. А «должен» делать много.
В приведенном письме Жаботинскому бессердечно-требовательное должествование преодолевало все рубежи ригоризма:
А делать будете только то, что по холодному и спокойному расчету целесообразно и полезно. Даже кипятиться будете по холодному расчету. Так надо.
Риторическое заострение – «кипятиться будете по холодному расчету» – было чрезмерным, как кажется, даже для эсеровского дисциплинарного устава. Впрочем, для самого адресата подобная риторика отнюдь не звучала чуждо или раздражающе – партнеры говорили на одном языке. Именно понимание этого обстоятельства, подчеркнем еще раз, водило рукой Рутенберга. В письме он беседовал с единомышленником, втолковывал ему то, что, сложись ситуация иначе, Жаботинский сам не преминул бы объяснить кому-то третьему – поэтому любые директивные перегибы и увлечения были здесь и извинительны, и, так сказать, корректны.