Пиковая дама – червоный валет. Том второй - стр. 21
– А ты меня куском хлеба не кори. У родичей денег лишь на тебя хватило. На, погляди! Не больно-то я разбогател на казенном пятаке, а ежели что и имею в кармане, так за то сто потов пролито. Ай, тебе один шут не понять. Что-то своему дружку Грэю ты таких лещей не отвешиваешь!
– Дак… то гусар! Кость белая, а мы от сохи. Этот бабий черт всех покрыл, кто на глаз попался. Ты за него не бойся… Уж он, забубенный, будет жить в самой халве, хоть кутежи его под шпоры износят. Ему, брат ты мой, ей-ей, бес ворожит.
– Вот и наворожил с Ланским… слышал я от людей.
– Слышал, и славно. То не секрет, да он и на Кавказе забаву-любаву отыщет. Он ведь только усами пошевелит – у бабы мороз по коже бежит. Глядишь, еще и героем вернется. Здесь-то, в казармах, кресты с орденами на подушках не приколоты. А теперь слушай и запоминай, – через душную паузу раздумчиво сказал Дмитрий, остановившись глазами на Алексее. – Угодишь мне… себе угодишь. Только уговор – не обижаться… Покуда ты мал, соплив и кривоног, – не преминул ввернуть свою обидную шутку Митя. – В голове твоей еще темно и рано. Взять хотя бы эту твою Марьюшку. Ты говоришь, она «благородного фасону»… На первый взгляд, быть может… Но это только на взгляд новичка. Тише, не кипятись. У нас уговор. Ты прежде, друг любезный, в борделях не бывал-с, не так ли? Во-о-от! Поэтому не ведаешь, что в каждом уважаемом доме терпимости имеется одна, а то и парочка таких «невинных жертв судьбы», как твоя зазноба. Эти сучки и одеты-то как монашки иль юные вдовы, взгляд скромный, что в церкви… Боже ты мой!.. Ах, что вы, что вы, на лицах как будто ни пудры, ни румян, и губы помады не знают… Ну, так это все враки, Алеша, для новичков-ослов, вроде тебя, кто в б… доме ищет порядочность и правду. А правды там отродясь нет. Ну нет, понимаешь ли, не-ет! И не будет! Ты же актер, должен смекнуть. Роль у этих продажных стерв такая – иллюзию чистоты создавать, цыпочек нетоптанных. Вот в таких-то и влюбляются пьяные школяры-гимназисты… мечтают, дурни, о всякой чепухе и на коленях слезно упрашивают начать с ними новую биографию, так сказать, с белого листа. А ведь эта хитрющая лярва, братец, когда уединится в нумер с мужиком, всенепременно нажрется вина, как свинья, и на столе спляшет, сверкая голыми ляжками, а еще, чего доброго, и в волоса вцепится, ежели посчитает что денег ей мало дали… Вот и твоя Саломея – одна из них. Богом клянусь, ни чуточки, брат, не лучше! А ты – «любовь»…
– Врешь! Врешь!! Все врешь!! – Алешка закрыл пальцами глаза, словно вдавливал их в самую глубь, и, бухнувшись ничком на стол, беззвучно зарыдал в нестерпимой муке, как могут рыдать люди лишь над чем-то значимым и дорогим, потерянным в жизни навсегда. – Что ты понимаешь в любви? – Алешка вскинул взлохмаченную голову, и старший увидел под светом фонаря бесконечно злые, красные от слез глаза и рот, сжатый ненавистью и обидой.
– Да уж побольше тебя, будь уверен. – Дмитрий вынул руки из карманов и нервно прикурил новую папиросу.
А вокруг гремели радостные голоса разговлявшегося на Светлую Седьмицу народа, натуженно-пьяно разводила меха двухрядка-гармонь и камнем грохотали каблуки пляшущих вприсядку извозчиков.
– Леха, ты что? – Дмитрий раздраженно отмахнулся, как от мух, на голоса подошедших приятелей. Таких слез брата он еще не видал и крепко смутился, торопливо обошел стол, присел на корточки рядом и доверительно положил ладонь на плечо младшего. – Лешка, чего ты, чего? Ну-к, хватит голову клонить, выпей пивка, Ну пожалуйста, ради меня… У нас ведь был уговор, – сердечно шептал он на ухо младшему и гладил, гладил вздрагивавшие лопатки. – Ну прости ты меня, прости, Алешка!