Пиковая дама – червоный валет. Том третий - стр. 25

Плюнув через плечо, Кречетов побрел в сторону опостылевшего училища. Весь обратный путь он по-прежнему думал о Вареньке, Гусаре, брате… Но виделись они ему чужими и абстрактно далекими.

Сашки в комнате не оказалось. «Вольному воля – урысогонил гад любимый…» Алексей, не снимая туфель, решил было взять у Гвоздева ключи от музыкального класса, но душевная хворь изменила желание. Упав на кровать, он закинул руки за голову и, не шевелясь, стал пристально смотреть в темный пепел окна, за которым мерцали колючие звезды.

О пароходах на Волге разве заезжий ляпнет: «плывет», «идет» или «едет». Но то заезжий, ему простительно по незнанию; большой воды он, бедолага, отродясь не видывал… А настоящий природный пассажир-волгарь не преминет поправить невежу:

– Какой вы, однако, варварский глагол нашли, сударь, «идет-плывет». Обидеть желаете паровую машину? Нет, милостивый государь, сия инженерная мысль может только «бежать» али «летать». А вы-с: «плывет». Плавает, знаете ли, батенька, только дерьмо в проруби, человек – ходит, а пароход – бежит!

И то правда, «глядя, как пароход вертит огромными колесами и шлепает по воде плицами… будто ногами ступает, остается чистое впечатление, что он именно бежит…». ^>19И не иначе.

Красавец «Самсон» из общества «Самолет», при двух прямых черных трубах, опоясанных тремя красными полосками, и с коммерческим флагом на корме, усердно кроил волну, поспешая на нижегородскую ярмарку. Народу на обеих палубах поналипло невпроворот. Всяк со своим товаром рвался на знаменитое торжище. Кого здесь только не было: и русское купечество в поддевках, при высоких сапогах и картузах, и армяне-мешочники с женами и детьми, и зимогоры^>20 – «рвань коричневая», что со слезливой надеждой валила в Нижний на заработки. Словом, всяк был со своим интересом. То тут, то там мелькали медные чайники; кипяток приносился с нижней палубы, ели преимущественно всухомятку, покупая всякую снедь у разносчиков. Из дорожных баулов вынимались ситцевые узлы, в которых держали хлеб, сало, соль и обязательно каленые яйца, что дольше не портились и были неприхотливы в пути. Горько и смешно было лицезреть эту копеечную скаредность торгашей. Полушничало, скопидомничало купечество, отказывало себе в еде, изобретательно тужилось надуть ближнего, всякий по роду своей деятельности: одни обмеривали, другие обвешивали, третьи гнобили работников штрафом – только бы нажить, лишь бы урвать лишнюю копейку.

Занятно было и другое: что капиталы, которые они великим пупом сколачивали для своих наследничков, затем проматывались в пух и прах теми же наследничками, которые не вылезали из кабаков и липких объятий певичек. Залив глаза водкой, те били посуду и сорили деньгами, словно пытались вырубить эпитафию на граните своим предкам: «Всякий талант, в конце концов, зарывают в землю».

Василий Саввич, держась обеими руками за надраенный леер, задумчиво глядел на пенный, искристый шлейф, что вырывался из-под колеса машины, и точно прислушивался к голосу своего сердца.

Все получалось шиворот-навыворот. Барыкин-шельмец поставил его перед фактом: так, мол, и так, а ехать на ярмарку надо. «Иначе делу не тронуться. В эту пору никто в Саратов пред ваши очи не явится».

– Ладныть, и черт празднует день своего ангела. – Злакоманов нервно вздохнул и задвигал тяжелыми скулами. Нет, положительно все выходило «не по-евонному». Он-то рассчитывал, что все случится в Саратове, чин по чину: у него в кабинете, при зорком дозоре нотариуса… и подписание деловых бумаг, и передача денег, ан нет – закавыка вышла… Василий Саввич перевел хмурый взгляд с воды на корму, где неподалеку, у бухты якорного каната стояла и грызла семечки нанятая им охрана… Три огромных, что петровские гренадеры, детины в штатском были готовы в любой момент по кивку его головы подхватить за руки, за ноги и выбросить за борт любого подозрительного типа. Это были люди покойного полицмейстера Скворцова, а у того для охраны – всегда богатырь к богатырю подбирался.