Пиарщики снова пишут (сборник) - стр. 15
Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с «ошейником» из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.
И вот своей двадцать пятой зимой я объявил наступающий год Годом Волка, наперекор восточным календарям, и словно годовалый волчонок, начал учиться навыкам волчьей жизни.
Той зимой меня встречал белый Север, в своем очаровании не дурманящий как багульник, а приносящий восхитительную ясность мыслей и чувств. Однако в тот раз встречи с волками тоже не состоялось, хотя они долго шли по нашей лыжне.
Перед нами лежал белый лист древней, как мир, книги с клинописью заячьих следов. А на реке Курьякса, что у Белого моря, идя по свежему лисьему следу, я провалился под лед, как, в конце концов, проваливается всякий, идущий не своей дорогой.
О, безмолвный снежный край! Я так ценю молчание, что вижу достоинство в том, что волки нападают молча. И о Севере пишется так, словно каждая фраза произносится после продолжительного молчанья.
Ведь тогда мы смотрим негатив немого кино, где земли белы, а лица черны. Потом, как пепел после костров, после снега останется пепельно – серый снег весны. Тогда и волки становятся серыми, словно это пепельные следы того внутреннего огня, который понадобился, чтобы выжить в Полярную ночь.
А следующей зимой я провожал Год Волка, украсив в тайге маленькую елку, пушистую как волчий мех. Надо мной висели огромные звезды, которые все на Севере кажутся белыми. Но я не видел над собою созвездие Волка. То ли оно невидимо из северных краев, то ли неприметно, как волчий мех на фоне тундры. Но, когда красноватое солнце светит в день по четыре часа, тогда и задумываешься о звездах. Ведь никто не задумывался об этом тогда, когда я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны.
V
Кстати, описанный год Волка был последним, когда у Андрея были обморожены руки. Следующие пять лет на средней полосе не замерзали даже некоторые реки. И ему оставалось лишь вспоминать закат, похожий на слабую свечу в ледяных канделябрах северных гор, который он, не поставивший к тому времени ни одной свечки в храме, наблюдал в одну из этих теплых зим из буддийского дацана в Восточном Саяне…
Зимнее предзакатное солнце таково, что на его желтый диск можно смотреть, как на луну – не щурясь. Но впрочем, все равно, с прищуром или нет, но Андрей привык не отводить глаза от любого взгляда…
Когда горное солнце отражается от снега, то можно ослепнуть, и в этом утверждении нет поэтической метафоры. Она в том, что горы «слепнут» от лежащего снега, город «слепнет» лишь от сильного снегопада. Его город, в котором не осталось чистого снега, город, в котором были сняты красные флажки – не оказался он ли он западней?
Впрочем, фирн его памяти почти ничего не сохранил от того прошлогоднего снега… В нем запечатлена лишь одна фраза, которую Андрей прошептал, прощаясь со своей тридцатой зимой: «Если, прожив в мире много лет, я не вышел в люди, то стало быть мне остался единственный путь – выйти в природу»…
И вот теперь повсюду была природа. Молодые Поднебесные горы дыбились. Весь день, когда Андрей поднимал глаза от ботинок, он наблюдал главный хребет. Облака ни разу не открыли его полностью, однако в том‑то и был кейф растянутого удовольствия, что взору открывалось то одно, то другое. А к вечеру слева открылись вершины, и появилась горная радуга… Вот только ничьего взгляда он встретить уже не мог.