Петербургские зимы - стр. 3

– Странная молитва. Ведь Утренняя Звезда – звезда Люцифера.

– Странная! Не это ли велел В. переписывать его старичок, чертопоклонник, помнишь, я тебе рассказывал?

Разговор шел полгода спустя в квартире Гумилева, на Преображенской. Сидя у маленькой круглой печки, Гумилев помешивал уголья игрушечной саблей своего сына.

– Странная молитва! Возможно, что именно В. ее прислал, раз он, как ты говоришь, возится с чертовщиной. Но глупо, зная меня, посылать мне такие вещи. Какой бы я был православный, если бы стал это переписывать и распространять?

– Глупо вообще рассылать. Кто же станет переписывать?..

– Ну, положим, станут. Во-первых, большинство и не разберет, в чем дело, подумают, просто какой-то акафист. А кто и разберет, все-таки перепишет, пожалуй, если суеверный человек. А ведь большинство скорее суеверные, чем верующие.

– То есть из боязни, что с ними случится несчастье, перепишут?

– Конечно.

– Какая чушь!

Гумилев постучал папиросой по своему черепаховому портсигару.

– Не такая чушь, как ты думаешь. Эти угрозы, поверь, не пустые слова.

– Тогда тебя должно теперь постигнуть несчастье?

– Должно. Несчастье будет на меня за это направлено, я не сомневаюсь. Не улыбайся, я говорю совершенно серьезно. Кто-то сознательно послал мне вызов. Я сознательно, как христианин, его принимаю. Я не знаю, откуда произойдет нападение, каким оружием воспользуется противник, – но уверен в одном, мое оружие – крест и молитва – сильнее. Поэтому я спокоен.

– Удивительно. То В. и его старикашка, теперь эта молитва, твой разговор. Какой-то пятнадцатый век! Никогда не думал, что существует что-нибудь подобное.

– А вот, представь, существует. Можно прожить всю жизнь, ничего об этом не зная, – и это самое лучшее. Но легко случайно, как ты с ночевкой у В., коснуться чего-то, какой-то паутины, протянутой по всему свету, – и ты уже не свободен, попался, надо тебе сделать какое-то усилие, чтобы выпутаться. Не сделаешь – можешь пропасть. И, заметь, – до вечера, проведенного у В., жил ты и никогда ни с чем таким не сталкивался. А столкнулся раз, сейчас же тебе попадается и этот акафист, и наш разговор, и будет непременно еще попадаться. Кто-то там тобой уже интересуется. Может быть, мне и прислали этот листок только для того, чтобы ты его прочел. Или, наоборот, – охота идет за мной, а ты ни при чем…

– Ты меня пугаешь, – рассмеялся я.

– Не пугайся, дорогой, – пугаться никогда не следует. Но и шутить с этими вещами не следует тоже. Но бросим этот разговор – хватит. Пойдем прогуляемся…

Падает редкий, крупный снег. Вдоль тротуара бурые сугробы, под ногами грязь…

Впрочем, это уже не зима – середина марта. Еще мерзнут без перчаток руки, но дышать уже легко – весна.

Над голыми ветками «Прудков» грузно пролетает ворона. Мальчишки на углу Греческого торгуют папиросами.

– Почем десяток?

– Триста.

– Хватил!

– Пожалуйте, гражданин, у меня двести.

– У него липа, берите у меня – двести пятьдесят…

…Вонь серной спички, зеленоватый дымок папиросы. И у папиросы, закуренной в этом теплеющем воздухе, – уже особый, «весенний» вкус.

– Куда же мы пойдем?

Гумилев стряхивает снег со своей обмерзшей дохи и поправляет чухонскую шапку с наушниками.

– Ты не торопишься? Прогуляемся тогда до Лавры. Мне надо там к сапожнику.