Петербургские трущобы. Том 2 - стр. 53

– Мм… нда, пожалуй… однако очень мало.

– Вы полагаете, стало быть, что умрет?

– Нда… мне кажется, не вынесет… Упадок сил чересчур уж велик.

– Да и как быстро наступил-то он!.. И все сильнее, все сильнее ведь!

– Это-то и скверно.

– Что ж тут делать теперь?

– Ну, пропишем что-нибудь… посмотрим… может быть… только едва ли…

Бероева слышала кое-что из этого разговора – об остальном она догадалась, и сердце ее сжалось тоской и холодом. Смерть… она не думала, чтобы смерть была так близка… она не чувствовала и не ждала ее. Смерть! – и эта мысль испугала больную.

Мысли ее стали мешаться, путаться, в ушах зазвенел какой-то смутный шум, глаза смыкаются невольно, как бы под обаянием неодолимой дремоты, и наконец наступает какое-то сладкое, дурманящее забытье.

Сын Эскулапа, для успокоения совести, прописал какое-то снадобье, с которым часа полтора спустя сиделка подошла к постели Бероевой и растолкала спящую.

Та с усилием открыла глаза. Пробуждение от этого сна показалось ей тяжким и сопровождалось тем нудящим ощущением тошноты, которое подымается в груди перед обмороком, а иногда в первые мгновения после него.

– Лекарство прими, – предложила сиделка-арестантка.

– Не надо… – слабо проговорила больная, которую от этого чувства дурноты еще более клонило ко сну: организм просил полного успокоения.

– Да все ж таки прими, моя милая, – ведь дохтур приказал, – убеждала сиделка, продолжая тревожить ее расталкиванием.

– После… – чуть слышно ответила Бероева.

– Да как же так?.. Я, право, не знаю… я надзирательнице кликну – пущай она сама, как знает.

– Оставь, Христа ради… дайте мне покой.

– Да ведь приказано!

Встретя столь настойчивое сопротивление, Бероева нервно, хотя весьма слабо, заметалась на своей койке. Это требование только сильнее раздражало ее, произведя конвульсивно-лихорадочные содрогания во всем теле.

– Бога в тебе нет, что ли! – укоризненно накинулись на сиделку несколько больных арестанток. – Не видишь разве! Все равно помрет… Оставь ты ее, не мучь напоследок – уж и без того ей вдосталь пришлось сегодня… совсем помирает ведь.

Общая укоризна подействовала: сиделка, поставив склянку на стол, отошла от постели.

Но зловеще в ушах Бероевой раздались слова арестанток:

– Все равно помрет… совсем помирает.

Ужасная мысль о близости смерти снова мелькнула в ее уме пугающим призраком, и на этот раз больная решилась собрать все скудные силы, какими владела в эту минуту.

– Мавру Кузьминишну… голубушка. Мавру Кузьминишну, – слабо пролепетала она, обратив молящий взор к своей лазаретной соседке, лежавшей на рядом стоящей койке, – Бога ради, Мавру Кузьминишну! – умоляющим стоном повторила она.

И через несколько минут надзирательница уже держала ее холодеющие руки.

– Мавра Кузьминишна… тут у меня в ладанке, на шее… вы знаете… вместе с крестом старинный рубль зашит… старинный рубль… от дочери… Снимите с меня…

Старушка исполнила ее желание, и Бероева слабою рукою поднесла к губам свою заветную память. На глазах ее появились слезы.

– Бедные мои дети! – горько прошептала она, продолжительно прильнув к этой ладанке: – Не увижу больше…

Мавра Кузьминишна и больная соседка поддерживали слегка ее голову. Остальные внимательно и в каком-то благоговейном молчании следили со своих кроватей за этою грустною сценою.