Петербургские тени - стр. 12
АЛ: Ну а были какие-то вынужденные визиты? Какой-нибудь папин начальник хочет навестить его на дому?
ЗТ: Боже сохрани. Не могу такое представить. Хотя к некоторым начальникам относился с симпатией. К директору Пушкинского дома Базанову, например. Это был человек адекватный, понимавший свое место. Многие обязательные мероприятия папа не посещал благодаря своей беспартийности. Он вечно куда-то уезжал, одно время читал лекции в Московском университете. Его очень поддерживало то, что у него про запас была еще одна профессия. Когда его уволили из Пушкинского дома, он сказал: «Что ж, ничего особенного. Буду преподавать математику. В математике еще ничего не запретили». Эйхенбаум, чистый филолог, после всех этих событий просто впал в нищету. Ему оставалось только ходить по друзьям и брать деньги в долг. Помню, приходит как-то Борис Михайлович за очередной десяткой. Открываю дверь, а в это время по радио передают что-то о Леонардо да Винчи. Какой-то у художника юбилей. Я говорю: «Папа сейчас выйдет, он хочет дослушать передачу о Леонардо да Винчи». Когда папа появился, Эйхенбаум вместо приветствия произнес экспромт:
Свои книги Борис Михайлович неизменно подписывал папе так: «Соседу не только по надстройке»....
АЛ: Как видно, имелась в виду надстройка не только в конкретном значении – писатели жили в основном в надстройке дома по каналу Грибоедова, – но и в том смысле, в котором базис.
ЗТ: Несмотря на хорошую защитную реакцию, на эту вечную шутливость, нервы у папы не всегда выдерживали. Было одно собрание, где громились формалисты, на нем он выступал очень достойно, а потом вышел в коридор и потерял сознание. Об этом я сама не знала, а прочла у Ольги Фрейденберг.
Вообще, в это время надо было быть постоянно готовым к переменам… В 1937 году вдруг прекратилась папина работа в качестве преподавателя высшей математики в Институте путей сообщения. Существовал такой Кирпотин. Он и по-русски-то говорить не умел, не то что писать. Сначала председателем Комиссии по подготовке к празднованию столетия со дня смерти Пушкина назначили его. Когда президент Академии наук Отто Юльевич Шмидт стал жаловаться на Кирпотина, Сталин якобы сказал: «А где же формалисты?». Тут папу и отозвали из путейского института. Студенты-железнодорожники по этому поводу обращались в какие-то инстанции. Писали, что был у них замечательный преподаватель математики…
АЛ: …и тот оказался пушкинистом… Вы знаете, что одновременно с Борисом Викторовичем математику в Ленинградском Путейском институте преподавал Арсений Федорович Смольевский, первый муж Ольги Ваксель, персонаж моей повести «Ангел, летящий на велосипеде»…
ЗТ: ?!
АЛ: Арсений Федорович был человеком совершенно невыносимым – и страшный педант, и неисправимый графоман… Знай я раньше о том, что Томашевский и Смольевский пересеклись на ниве математики, я бы написал об этом главку. Больно выразительно соседство! Кстати, столетие со дня смерти Пушкина вышло, скорее, в духе Арсения Федоровича, чем Бориса Викторовича. Очень оно было пышным. Будто это не день гибели, а день рождения.
ЗТ: Это, конечно, так, но важнее другое. У меня есть фотография, сделанная в эти дни. Скорее всего, дома у пушкиниста и родственника декабриста Якубовича. На ней снялись все знаменитые ученые этого времени. Есть тут и Ахматова, и Тынянов. На столе стоит графинчик водки и лежат несколько кусочков хлеба.