Песнь нартов. Тени Золотого древа - стр. 3

Ей было семнадцать зим, и в деревне её знали как дочь Хабиба Схауа, некогда гордого воина, чей клинок сверкал в битвах с пришельцами с равнин. Но те дни давно канули в Лету, и Хабиб, чья спина ныне согнулась под тяжестью лет, сидел у очага, рассказывая истории о прошлом, что казались детям не более чем сказками. Род Схауа, когда-то могучий, как буря, что ломает сосны, теперь терял влияние. Соседи, кланы Тлисов и Хатукай, шептались за их спинами, называя Схауа слабыми, а их земли – лёгкой добычей. Амира чувствовала этот стыд, как занозу в сердце, но молчала, ибо так велел Хабзэ – кодекс чести, что связывал её народ крепче любой клятвы.

Утро началось, как и сотни других. Амира поднялась с лежанки, устланной овечьими шкурами, и натянула на себя рубаху из грубого льна, поверх которой накинула шерстяной чёркесский чепкен, вышитый серебряными нитями. Её волосы, тёмные, как ночь, и длинные, как река Пшиш, она собрала в тугую косу, что падала на спину, словно змея, готовая ужалить. В углу комнаты тлел очаг, и дым поднимался к потолку, где висели пучки сушёных трав – работа её матери, Зарины, что умерла пять лет назад, оставив Амиру с отцом и младшим братом Асланом.

– Амира, – голос Хабиба, хриплый и усталый, донёсся из-за занавески, что отделяла его угол от остальной комнаты. – Огонь гаснет. Подбрось дров.

Она кивнула, хотя отец её не видел, и шагнула к очагу. Дрова, сложенные у стены, были сырыми – вчерашний дождь пробрался даже сюда, под крышу. Амира бросила несколько поленьев в огонь, и пламя, зашипев, принялось их пожирать, выпуская клубы серого дыма. Она кашлянула, отмахнувшись от едкого запаха, и посмотрела на отца. Хабиб сидел, завернувшись в старый плащ, его лицо, изрезанное морщинами, было похоже на карту давно забытых дорог.

– Сегодня совет, – сказал он, не поднимая глаз. – Тлисы опять требуют долю пастбищ у реки. Говорят, их стада голодают.

– Пусть пасут своих овец на равнинах, – резко ответила Амира, её голос звенел, как сталь. – Эти земли наши по праву крови. Ты сам сражался за них.

Хабиб вздохнул, и в этом звуке было столько усталости, что Амире захотелось кричать.

– Времена меняются, дочь. Мы не те, что прежде. Если откажем, Тлисы придут с клинками, а у нас едва хватит воинов, чтобы держать оборону.

– Тогда я пойду на совет, – сказала она, выпрямляясь. – Пусть услышат, что Схауа ещё живы.

Отец покачал головой, но в глазах его мелькнула тень былой гордости.

– Ты слишком молода, Амира. И слишком упряма. Это дело мужчин.

– Мужчины молчат, пока наш род гниёт, – бросила она и, не дожидаясь ответа, шагнула к двери. Её сапоги, подбитые кожей, застучали по каменному полу, а сердце колотилось от гнева и чего-то ещё – предчувствия, что витало в воздухе, как запах грозы.

Улицы Тхача были узкими и извилистыми, дома лепились друг к другу, словно боялись отпустить тепло. Люди уже проснулись: женщины несли кувшины к роднику, что бил из скалы у края деревни, а мужчины, закутанные в бурки, гнали овец на верхние пастбища. Амира прошла мимо старой Хадижат, что сидела у порога, плетя корзину из ивовых прутьев. Старуха подняла мутные глаза и пробормотала:

– Ветер неспокоен, девочка. Слышишь, как он воет? Боги шепчутся.

Амира кивнула, хотя слова старухи казались ей пустыми. Хадижат всегда говорила загадками, и деревня давно привыкла к её странностям. Но сегодня что-то в её голосе заставило Амиру замедлить шаг. Она посмотрела на небо – серое, тяжёлое, с клочьями облаков, что цеплялись за вершины. Ветер и правда был громче обычного, его вой эхом отдавался в ущелье, словно кто-то звал её по имени.