Первая волна: Сексуальная дистанция - стр. 23
Стоило Лексу принять решение, как ледяные струи стали невыносимы. Одежда мерзко липла к телу. Он трясущимися руками выключил воду и с остервенением содрал с себя мокрые шмотки.
– Тоже мне, Ипполит нашелся. Псих ненормальный, – зло шипел он, растираясь сухим полотенцем до красноты, – гляди-ка, табличка: «Не влезай, убьет». А давай влезу, посмотрю, что будет. Человек, который лизнул перила в мороз и поссал на оголенный провод. Тупой и еще тупее. Идиот недоделанный.
Он переоделся в сухое и осторожно подступил к компьютеру, будто к спящему доберману. На экране светилось:
«Леш…»
Сейчас так его называла только она. Сколько лет он вздрагивал от самой простой версии своего имени, пока не вытравил из окружающих эту дурную привычку.
«Прости, позвонили, – наврал он, стараясь не соскользнуть взглядом строчкой выше. – Мне пора бежать. Рад был пообщаться, Аль, хорошего дня». Сказать такое было равносильно тому, чтобы в ломке отложить заправленный шприц с наркотиком. Интересно, а так ее кто-нибудь кроме него называет?
«Взаимно. И тебе хорошего дня».
Лекс свернул окно диалога. Впереди было самое сложное: развидеть, раздумать, отпомнить это обратно. Провернуть фарш назад. Возможно ли это? А черт его знает, но он не перестанет пытаться…
Полтора месяца спустя он все еще чувствовал себя попавшим под поезд. Теперь, когда он развязал эту многолетнюю голодовку и дорвался до своего наркотика, отвязаться от нее совсем не было никакой физической возможности. Он думал о ней постоянно. Все свое время посвящая борьбе с собой, чтобы не написать, не задать идиотский вопрос, не ввязаться в бессмысленную пустую переписку о делах, погоде и работе. Но от любых букв, прилетевших с ее аккаунта, он испытывал мазохистский кайф. Даже если она писала: «Дела никак, ничего нового», он испытывал противоестественный прилив эндорфинов и восторг. Сам на себя злился, тыкал себя мордой в работу, в спортзал, в кино или книгу, но уже через полчаса ловил себя на мысли: «Надо ей рассказать».
И никакого от этого толку не было. На встречи она не соглашалась, он предпринял еще пару разочаровывающих попыток. О своей семейной жизни говорила с теплотой и оптимизмом, и как он ни искал повода прикопаться, зацепиться и раскрутить ее на какие-то сомнения и сожаления – так ни разу и не преуспел. Все это больше походило на объятия с кактусом. Он терся об него, собирая все иголки под кожу, в надежде, что однажды он облысеет и больше не будет так больно. Но кактус все не лысел, а Вольский не сдавался. Куда ему было деваться? И так ясно, что пропащий он человек.
Все его Леры, Лизы и немало прочих потеряли своего любовника. Не дописывались, не дозванивались, обижались. Он как мог извинялся, просил понять, но объяснить толком ничего не мог. Стремно было признаваться, что вот этот человек, который не демонстрировал ни малейшей заинтересованности в отношениях, завязал хозяйство узелком из-за какой-то зазнобы из детского прошлого. Он и сам бы со стороны счел это распоследней тупизной и рекомендовал бы пациенту погрузиться в разврат.
Только вот засыпал и просыпался он с возбуждением весьма определенного порядка, и картинки, которые рисовал его измученный безнадегой и воздержанием мозг, он бы Альбине не пересказывал, а то бы точно угодил в пожизненный бан.