Перестроечная кувыркайка - стр. 23
Решили мы провести эксперимент, – продолжил Пряхин, – Митрич сбегал домой, принес однодолларовую бумажку и говорит: «Ты сначала потрогай у него воротник, – и любовно так гладит купюру, – каждый рубчик прощупывается».
Потрогал я американского президента за шею. Действительно – шероховатость наблюдается. «Ничего, – говорю, – удивительного! Костюмчик-то у него добротный, из хорошего шевиота. Вот рубчики и прощупывается. А ты мою спецовку потрогай – гладкая и замасленная! А если ее еще и нарисовать? Откуда же рубчикам появиться?»
Стали мы однодолларовую бумажку испытывать на растяжение. И действительно, смотрим – видоизменяется американец. Повело его физию в сторону, как от зубной боли. Кособочит ихнего президента, будто перед зеркалом в комнате смеха. Костюмчик хваленый скукожился, искривился и весь свой прежний фасон потерял.
Но Митрич не позволил эксперимент до конца довести, – Пряхин с сожалением вспомнил упущенную возможность нанести ущерб американской валюте. – Пожалели мы Вашингтона. Он в наших руках за пять минут обрюзг и на двадцать лет состарился. Но рубчики на костюме сохранились! Намочили мы бумажку, пригладили утюжком, и она опять засияла, как новенькая.
Оскорбила меня американская живучесть, – продолжил Пряхин после того, как опрокинул очередную рюмку. – Достал я сто рублей, намочил их, пригладил и… не узнаю своих денег! В руках – какая-то бумажка, страшная, как моя жизнь. Митрич торжествует. «Давай, – говорит, – попробуем на растяжение!» Попробовали – разорвали! «Ну что, убедился в моей правоте?», – ликует Митрич. А мне еще обидней. Сторублевка-то последняя была!
Склеил я купюру силикатным клеем и понес в магазин, – вздохнул Пряхин. – А Катька – продавщица – уперлась, не принимает ее. «Это, – говорит, – не деньги, а какая-то справка из больницы, грязная и рваная!» Я возражаю: «По размерам, Кать, – говорю, – деньгам точно соответствует». А она свое талдычит: «А вот по изображению – нет! Совершенно неясно, что это такое. Я любую бумажку беру, но эту… При всем уважении к вам, Антон Васильевич, нет полной уверенности, что это раньше деньгами было».
– И как же ты вышел из положения? Неужто пропала сотенная? – спросил Несиделов.
– Э-э-э, нет! Вернулся я домой, взял фломастеры у сына и принялся бумагу в первоначальное состояние приводить. Утерянная красота на глазах возродилась. В магазин отнес – у Катьки никаких претензий!
Начал я после этого случая к живописи приобщаться, – уже веселей заговорил Пряхин. – Времени свободного вдоволь, сижу – священнодействую. У жены сапоги прохудились – часик работы – есть на что отремонтировать! Сын на жвачку просит – пожалуйста! Жуй на здоровье. Так он, стервец, пока из магазина шел, всю ее слопал. Я дольше рисовал, чем он жевал. Супруга на проездной билет денег требует. Э-э-э, думаю, так не пойдет! Что мне теперь, как передвижнику, у мольберта с подрамниками сутками пропадать?! Нарисовал ей проездной билет – пусть ездит безбоязненно, от контролеров не бегает.
Практика, я тебе скажу, – великая вещь! – продолжил Пряхин. – Научился я деньги воспроизводить даже по памяти. Ленина мог левой ногой нарисовать. Терпенье и труд – все перетрут!
– Это в любом деле так, – поддержал Несиделов. – Хватит-хватит! Мне половинку.
Приходилось останавливать Пряхина, начавшего терять филигранность разлива.