Перекати-моё-поле - стр. 16
– Ладно, сгребите с краешка – на кучу не лезьте.
– С краешка, Петрович, с краешка, – согласился Федя и позвал меня кивком головы.
В это время вновь застучала молотилка. Мы и не думали сгребать мякину «с краешка»: подступили к куче и начали неторопливо пригоршнями загружать мякину в большой, почти сенной мешок. Федя присел так, что председателю с другой стороны его и вовсе не было видно, зато с Петровичем – лицом к лицу. Орудовал Федя совком, таким из поддувала в подтопке золу достают: и вот как только набегал ветерок и Петрович закрывал глаза, Федя мгновенно разворачивался, запускал совок под кучу зерна и ссыпал в мешок с мякиной. Иногда он успевал дважды обернуться. Я же тем временем взметывал рукой полову… Вся операция с мякиной продолжалась до очередного перекура. Наконец Федя сунул совок в мешок, мы ухватились за его углы и потянули, оказалось, тяжелющую мякину – подальше от тока, с глаз долой.
За скирдой соломы нами было оставлено старое корыто с поводком-веревкой. Здесь мы быстро завязали углы мешка, завалили его в корыто и потянули по задворкам к дому.
– Ну, ехор-мохор, гоже нагребли! – отплевываясь от половы, восторгался Федя. – Нам только до усада, там и отдохнем… А ты чего сощурился?
Я не только сощурился, я и глаза открыть не мог: и больно, и слезы текли.
– Попало что-то, – говорю.
А Федя так и вскипел:
– Баил же тебе: не таращись! Вот и дотаращился – остяна и влетела. Бельмо хошь!.. Побудь туточки – я мигом! – И бегом к ближайшей избе. Скоро и возвратился с ковшом воды. – Давай, парень, – приказывал он, и я безоговорочно подчинялся, – суй глаза в воду – и моргай, моргай… Не вышло? Все одно колет?.. Садись на мешок, расщеперивай пальцами глаз – шире, шире… Я сейчас языком тебе…
Сначала Федя сопел мне жаром в лицо, потом он взялся руками за мою голову и ловко обшарил кончиком языка мой глаз – еще и еще…
– Вота, нашёл – остя. – Федя отплевывался в сторону. – Давай, умывай глаза – полью…
И уже тогда я понял, что глаз мой чист.
Мы отдыхали на мешке с мякиной, и друг мой все отвечал и отвечал на мои бесконечные вопросы:
– Зачем они на току… Чай, следят! И Семен, и Петрович – однова и следят, чтобы хлеб не понесли… У них в один день и сдача поставки – к вечеру из района и машина прикатит… Видел весы? В мешок лопатами, на весы – и в машину. Петрович только крестики для счета в тетрадку ставит. В заготзерно и увезут. А завтра сызнова. Обмолот закончится – и подчистую, метлой соберут… А мякина – это так, немощным коровам запарят, да в счет трудодней могут дать… А зимой в хлеб гоже. У меня, чаю, полмешка клеверной муки запасено, вот и это – высушить только. Мамка зимой драники испекет – и похрумкаем… А на хлеб замочит это в корчаге, в печи попарит, а потом через мясорубку и прокрутит, добавит две жмени клевера да жменю муки, ежели дадут на трудодни, – все это в квашонку и закваски туда. И пекчи. За ушами трещит – погодь, вознагражу! Вот только в горле скрябает, дерет, почему и драники… Баба пашет, а ест из половы кашу! – Федя засмеялся. – Мамка говорит: «Бог терпел и нам велел»…
Неделю стучала на току молотилка. И еще дважды мы с Федей ходили с корытом за мякиной: раз привезли, второй раз «огоревали», – так почему-то определил Федя.
Настя Курбатова всякий раз, уложив на железный стол принесенный сноп, прихватывала из кучи в руку зерен и ссыпала себе в карман мужского пиджака: достанет на ходу из кармана зерен, сдует с ладони полову – и в рот. Так и жует на ходу, так и жует. Пройдет по кругу – и опять зерен в карман… Петрович как будто не обращал на это внимания, а председатель Семен так и косил глаза вслед Насте. Наконец не выдержал и во время перерыва грозно сказал: