Перед Великим распадом - стр. 2

Потом в кабинете президента, в присутствии его первого зама доктора химических наук Черкинского состоялся откровенный разговор.

– Дима, вы прямой, как бык, – выговаривал профессор. – Очень узко смотрите на вещи. Считаете копейки.

– Как же тогда выживать, если не считать наши скудные средства?

– Это не наше дело. Мы определяем цели и концепцию. А вы должны обеспечивать их финансовыми и материальными ресурсами.

Я помолчал, переживая прямую наглость.

– А какая у нас цель?

Тот смешался.

– Мы – площадка для дискуссий. Наше Движение – дискуссионный клуб, рождающий новые идеи, которые надо внедрять, чтобы изменить страну.

– Слишком самостоятельный, – заметил Черкинский. – Выгнать надо этого студента.

Противно было холеное лицо профессора – наглая халява, не подозревающая, что паразитирует на труде «негров»! Ради продвижения себя готов продать все Движение. Воображает себя Юпитером. А этот зам, отгородившийся от сотрудников дирекции в своем всегда запертом кабинете, был ясен, с кривой ухмылкой, плотный, согнувшийся – не лебезя перед шефом, а словно в защитном прыжке. Говорят, его «ушли» из какого-то НИИ.

Хотя, с другой стороны, я аскет по натуре, негр, берущий ответственность на себя, – и моя терпимость легка мне. Всегда спешил, и – пропустил жизнь. Да и не мог пожить для себя, а значит, и любить жизнь.

А тот – другой, любитель развернуться, порисоваться. Любит жизнь, и все использует для наиболее полного удовлетворения себя. Может быть, эта позиция – лучше? Более правильная?

Я не пошел на конфронтацию, не хотелось новых распрей, ибо через это не проскочишь здоровым.

И денежный фонд растаял. Надо было снова выкручиваться, выживать.

____

Странная моя работа. Сижу один вечером, шкафы с документами, за окном темно, прошел снег, – как солдат на дежурстве, с ощущением пустоты и долга. И никому, кроме меня, это не нужно: все сотрудники поисчезали. Словно нет прочности в той идее, чьим воплощением пытаюсь стать.

Последнее время я лихорадочно искал что-то в телеканалах, листал журналы и газеты. И записывал чужие мысли, хотя и родственные моему мироощущению, но умственные для меня, не затрагивающие внутренней тревоги. И ощущал себя маргиналом, со всем комплексом отвлеченной от конкретности романтики.

Включил телевизор. Показывали кинопанораму, с воспоминаниями живых и полузабытых актеров. Яркое время военных фильмов, песни «Темная ночь», и снимки наших отцов на войне – юные бойцы в обнимку, великие радости соборности: мы пережили! И в боли, и в счастье! Время фильмов «Чапаев», «Молодая гвардия», «Летят журавли», «Стрекоза», «Анна на шее».

Где-то глубоко внутри меня еще оставалась вера, не религиозная, а наработанная после революции всей энергией советского поколения (народ – свят, общность – это главное и т. д.). Вера, не допускающая иронию.

И все это, жившее во мне еще недавно, – рухнуло, и что будет дальше? Нет, то не был пласт неприемлемой жизни, от которой остались обломки. Может быть, начинается новая эра?

Рухнул дом, и всех придавило. Кто, когда и как будет разгребать?

Это было переходное время, конец 80-х, по выражению писателя-диссидента в эмиграции В. Аксенова, «самое прекрасное время, когда красные ушли, а белые еще не пришли», когда казалась бессмысленной работа, не стало средств к существованию. Разворошены и выпущены наружу все прошлые запретные идеи – от древних мыслителей до диссидентов, отрицающих диктатуру, отчаянных шестидесятников, и нынешней анархии, – сплошной выплеск искреннего жара речей, в которых каждый доказывает свою истину.