Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - стр. 54
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
– Я пойду… в колонию Первого мая.
– Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь, добьешься. Ты по-советскому, знаешь?
– Я по-советскому, – сказал Ваня. И в эту минуту он почувствовал, что колонии Первого мая он добьется.
15
Серебряный гривенник
Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не беспокоил его до утра, потому что на противоположном диване сидели красноармейцы. Но утром, когда стрелок все-таки разбудил Ваню, красноармейцев уже не было. Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что нужно уходить.
Он побрел к главной улице, ему хотелось посмотреть, что теперь происходит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил еще раз зайти в спон и поговорить там о колонии Первого мая.
Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина в споне, который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно мрачную тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке – Володя Бегунок. И на тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые темные глаза Ваня так[139] загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки[140], ограждающей молодое дерево.
Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки своей сигнальной трубы. Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал этикетку на коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из кармана, выронил гривенник, который назначен был на обратный трамвай. Гривенник покатился под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился, поднял монету. Бегунок выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул ему гривенник. Володя взял и несколько смущенно объяснил:
– Это у меня на трамвай. А то пешком… пришлось бы… шагать. Шесть километров все-таки.
Ваня улыбнулся из вежливости. Собственно говоря, у Вани есть свои дела, гораздо более трудные.
– Шесть километров? Ты живешь там… далеко?
– Там… – Володя показал на небо[141], – колония Первого мая.
Ваня вспыхнул, ошеломленный, бросился[142] к Володе.
– Первого мая?
– Ну да.
– Ты из Первого мая? Да?[143] – Ваня, не сдерживая радости, засмеялся. Володя улыбнулся, гордый своим высоким званием.
– Да. Я – колонист. Видишь, – и форма первомайская.
Володя поднял локоть. На рукаве на бархатном ромбике было вышито: золотым цветом цифра «1», а серебром, через цифру, слово: «Мая».
– Слушай. Я давно хочу… Мне очень нужно. И все. Мне некуда, видишь…[144]
– Ты – беспризорный?
– Нет, я еще не был беспризорный. Я все хочу… И ничего… Денег нету. Я хочу по-советскому, понимаешь, в колонию… А никто не отправляет.
Ваня говорил серьезно. Они стояли на середине тротуара, их толкали проходящие. Володя первый заметил это неудобство, нахмурил брови, взял Ваню за руку, потащил в сторону.
– Я тебе так скажу… Там у нас совет бригадиров, так он строгий. Там такие черти, бригадиры! Они скажут: а место где? А еще скажут: почему? А ты пойди в комиссию, называется комонес.
– Был я в комонесе. И в споне был. Везде я был.
– Она не хочет?
– Кто «она»?
– Там женщина такая. Не хочет?
– Она не хочет, а он тоже толкается. Говорит, что это для первого сорта – право…нарушителей. А ты разве правонарушитель?
Володя носком[145] ботинка застучал по выступу цоколя, опустил глаза, улыбнулся: