Пару штрихов тому назад - стр. 23

В коридоре послышались шаги. В квартиру вошел пожилой мужчина в светлых брюках, рубашке с коротким рукавом, цветастой, с нарисованными огромными пальмами. Щеголеватые сандалии слегка скользили по линолеуму.

– Квартиру осматривали? Отпечатки? Все сделали? Так оперативно? Ну, молодцы. Что требуется с меня? Зачем звонили?

– Посмотрите вот здесь, посмотрите ее лоб. – Голос молодого полицейского почему-то дрожал.

– М-да. Любопытно. Очень любопытно, – склонившись над телом, бубнил себе под нос тип в гавайской рубашке. – Вы, полагаю, в курсе, что это такое?

– Свастика. – Молодой полицейский был немного смущен таким прямым вопросом.

– Наша дочь не была фашисткой, как и сатанисткой, я настаиваю на этом!

– Успокойся, Иварс, пожалуйста. – Айта понимала, насколько ему сейчас тяжело и каких невероятных усилий ему стоит сдерживать себя.

– А кровь ее?

– Мы предполагаем, что да, – уже более уверенно заявил полицейский, а двое других закивали. – По крайней мере, экспертиза скажет точно.

– В том-то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика – посмотрите, как загнуты края.

– А что тогда? – Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор. – Только что нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?

– Успокойтесь, очень прошу вас. Я всего лишь эксперт, притом на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет – дело ваше.

– Так что это тогда?

– Скажите, вы латыш?

– Да, – Иварс покраснел, – но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?

– Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?

– Смутно помню. – Иварс немного остыл. – Что-то рассказывала моя бабушка.

– Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.

Давным-давно после страшной бури выглянуло Солнце, и Великое море отступило, обнажив берег. Его неровная кромка тянулась далеко за горизонт. Да и где начинается горизонт и заканчивается суша, понять было сложно – там, вдали, буря еще была сильна. На седьмой день после бури прибой вынес на берег девушку. Ее волосы были белее лунного света, пальцы нежнее первой весенней листвы, сама она была стройна, как веточка молодой вишни, и прекраснее ее никогда никто не видывал.

Утром ее нашли на берегу рыбаки, тянувшие к морю на толстых веревках свои лодки, подкладывая под их днища бревна. Они побросали все и на руках отнесли девушку в деревню. Три дня, пока мужья были в море, женщины выхаживали незнакомку, а когда лодки наконец причалили к берегу с уловом, она пришла в себя.

Ни о чем ее не стали расспрашивать жители деревни, только накормили ухой, копченой треской и отпустили, пожелав доброго пути. Девушка направилась к растерзанному бурей морскому берегу и долго сидела, глядя на закат, тихо напевая самую прекрасную из песен, которые кто-либо когда либо пел на берегу Великого моря. А ночью направилась туда, где ветер тысячелетиями строил большую песчаную дюну.

Девушка набрала в подол песка – много-много, столько, что вряд ли кто из нас способен столько унести. Пока, скользя по глади воды, над Великим морем всходило Солнце, девушка рассыпала песок по берегу моря, чтобы о страшной буре людям ничто не напоминало, чтобы закрыть песком камни и поваленные деревья, ведь тогда, как она думала, рыбакам будет легче тащить к Великому морю свои лодки.