Пари - стр. 3
Она сгорела меньше чем за месяц, и нас забрала к себе старенькая, еле ходячая бабушка. Но и она вскоре умерла, правда, когда нам с Маратом уже исполнилось восемнадцать.
А отец просто исчез из нашей с братом жизни. Уже когда мы стали взрослыми, я пару раз пытался его отыскать - просто чтобы посмотреть ему в лицо и спросить, как он жил все это время, не зная, что с нами и как мы. Но потом просто плюнул и решил, что проще считать его «пропавшим без вести».
Когда именно начались наши с братом трения, я тоже хорошо помню. Он просто во всем был лучше - умнее, красивее, обаятельнее, сильнее. И пока я болтался где-то в конце его насыщенной жизни, все было в порядке. Ровно до тех пор, пока однажды он не заявил, что договорился о продаже бабушкиного дома, где жили мы вдвоем. Только ему было куда сваливать - тогда брат уже жил с какой-то мажоркой в ее «трешке» - а меня просто вышвырнули на улицу, буквально - под забор.
Мне было до чертиков обидно, но только намного позже я узнал, как на самом деле меня кинул собственный брат.
— Он собирает совет директоров, - продолжает Тихий. - Собирается голосовать вопрос об отстранении тебя от руководства. Ты же типа, инвалид.
За что я бесконечно уважаю Тихого - так это за его прямоту. Никаких соплей и рассусоливаний - сразу в лоб правду-матку, как есть, без прикрас.
— Когда?
Смотрю в потолок, воображая там рожу Марата с мишенью в центре.
Мы друг другу уже столько говна за воротник налили, что я иногда даже забываю, что де-факто мы братья. Не считая блудного отца (если он вообще еще жив) и каких-то далеких родственников, о которых ни слом, ни духом, мы с Маратом - единственная родная кровь друг у друга. Только мне Тихий в миллион раз роднее, чем человек, который однажды делил со мной материнскую утробу.
— Двадцать шестого, - чеканит Тихий.
Ага. Через неделю, значит. Не без удивления отмечаю, что хоть и перестал следить за днями, все равно не заблудился в календаре.
— Дай еще одну, - прошу у друга сигарету, но Тихий мотает головой. - Да блять, ты совсем озверел что ли? Какая в хер разница, от чего я сдохну, если все равно сдохну в инвалидной коляске?
— Типа, я щас должен заплакать от жалости? - В голосе Тихого только пренебрежения, что становится тошно от самого себя. - Слыш, Лекс, может, я потом подтянусь, когда ты закончишь с соплями? А то ей-богу…
— На хуй иди, раз такой умный! - огрызаюсь я, и эхо собственного озверевшего голоса, подлетев к потолку, болезненно падает обратно прямо на меня.
Тихий отрывает задницу от подоконника, подгребает ко мне и становится рядом, скрещивая на груди здоровенные, поштопанные ручища. До сих пор не понимаю, как он смог вытащить меня из горящей, смятой в лепешку тачки. Спасатели сначала не поверили, что он собственными руками разогнул покорёженное железо, потому что они еще должно не могли это сделать даже с помощью специальных инструментов.
— Они вчера расписались, Лекс.
— Кто? - «Нет, пожалуйста, не отвечай на этот вопрос!»
— Что ты тут целку корчишь, блять? Марат и твоя сука. Я все время тебя предупреждал, брат, что она редкой породы блять, но ты меня не верил, рученки свои всратые распускал. Ну и кто оказался прав?
Почему-то вспоминаю идиотский анекдот, где в конце были фраза: «Спасибо, что пристрелил, родненький». Но теперь я, кажется, знаю, что чувствует человек, когда в него стреляет в упор. Прямо в сердце. Отравленной, на хуй, пулей.