Папина дочка - стр. 18
Саша снова глянул на нее с удивленным отчаянием, проговорил тихо:
– Ну что ты говоришь, Люд… Перестань… Все у нас хорошо, не придумывай… Просто я на работе очень устаю, у нас же вечный аврал, ты знаешь…
– Вот именно – вечный аврал. Что-то раньше этот аврал не мешал тебе быть моим мужем. А сейчас… Да ты даже спать со мной практически перестал, Саш… Нет, я вообще не понимаю, что между нами случилось, не понимаю… С одной стороны – счастье ведь, дочка у нас родилась! А с другой… Тебя будто подменили…
– Люд, ты все себе надумала, правда! Ты тоже меня пойми… Я так мечтал, что у меня будет дочь… И вот она появилась… Может, я и впрямь немного сошел с ума от новых ощущений. Наверное, я ненормальный отец, Люд. Ты прости меня, если что-то не так… В любом случае я не хочу, чтобы ты слишком болезненно воспринимала то, что со мной происходит!
– Да как же не воспринимать-то, Саш? Как?
– Прости, Люд. Я понял тебя. Я услышал. Я постараюсь быть прежним, Люд…
Проснулась в кроватке Таточка, заплакала, и Саша рывком бросился на зов дочери, и Люде показалось, что он тут же забыл об их разговоре и весь ушел в свое нежное бормотанье:
– Ты проснулась, радость моя… Солнышко… Таточка… Папа с работы пришел, а ты спишь… Сейчас, сейчас, я тебя перепеленаю, будем кушать… Или давай с тобой ползунки лучше наденем, ага… Ух, какая ты у меня молодец! Вот так! Вот так мы ножками дрыгаем! Зачем нам пеленки, нам в ползунках свободнее, правда?
Люда только руками развела, глядя на эту идиллию, – и откуда в нем столько нежности взялось? Ведь это вроде материнская прерогатива – сюсюкать над ребенком да умильные слюни пускать… И вообще, она считала, это лишнее – избыток сюсюканья. Над Иришей и Леночкой она сроду такие телячьи нежности не разводила. А тут… Странно как это все, непонятно…
Потом, позже, не отдавая себе отчета, она сделала попытку отвоевать Таточку у Саши и тоже принялась кружить над ее кроваткой, как орлица над орленком:
– А кто это у нас тут проснулся, а? Солнышко мое, лапушка, Таточка? Агу-агу, Таточка! Агу-агу! Где наш животик, где наши ножки с ручками! Ну же, улыбнись маме, Таточка! Агу-агу!
Таточка лежала в кроватке, нахмурив бровки, внимательно глядела на мать. Будто говорила глазами: ну ты чего тут затеяла со мной хороводы, не надо… Это только папе можно, а тебе – нет… Потом еще и палец в рот засунула, и голову отвернула – не хочу с тобой общаться, и все тут. Перепеленать – можешь, накормить – можешь, а остальное все папино…
А у Люды ком к горлу подкатывал – да как же так-то? Господи, что же это такое творится, непонятное и жестокое? Чтобы с рождения и на родную мать волком смотреть… Да кто же это так распоряжается там, наверху, кто по людям любовь раздает, чтобы все было отцу отдано, а матери – ничего? За что ей такое наказание, чем она его заслужила?
Наплакалась, глаза красные стали. Саша пришел, даже не заметил, даже в лицо ей не глянул. Сразу к Таточкиной кроватке. А та уж навстречу отцу трепещет вся, ручонками-ножонками дрыгает, пузыри пускает, от счастья повизгивает – папочка пришел, родненький! Счастье-то какое! Любовь-любовь!
И первое слово сказала: «Папа». Нет, до «мамы» тоже дело дошло, но позже. Как бы ненароком. Обиняком. Большим одолжением…
Обида росла и росла, будто камень в груди рос. Она даже начала привыкать к этому состоянию, смирилась прочти. Так проще – с камнем. Перестаешь реагировать болезненно на происходящее, воспринимаешь его как должное, и все.