Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - стр. 92
Меллехович при чтении письма не присутствовал: отдав пакет, он поспешно вышел – якобы взглянуть на своих татар, а на самом деле из опасения, как бы ему не было велено отправиться в людскую.
Заглоба, однако, успел к нему присмотреться, пану же Снитко, помня слова Володыёвского, сказал:
– Рады тебя видеть, сударь! Милости просим!.. Пан Снитко… как же, слыхал… герба Месяц на ущербе! Просим, просим! Достойный род… Но татарин этот… как его там?
– Меллехович.
– Меллехович этот чего-то волком смотрит. Михал пишет: он человек сомнительного происхождения, что как раз и удивительно: все наши татары – шляхта, хоть и нехристи. В Литве я целые деревни таких видал. Там их называют липеками, а здешние именуются черемисами. Долгие годы они верно служили Речи Посполитой в благодарность за хлеб, но уже во времена крестьянского мятежа многие подались к Хмельницкому, а теперь, я слыхал, с ордой снюхались… Меллехович этот волком смотрит… Давно пан Володыёвский его знает?
– Со времени последней экспедиции, – ответил Снитко, пряча ноги под табурет, – когда мы с паном Собеским против Дорошенко и орды выступили и всю Украину прошли.
– Последняя экспедиция! Я в ней участвовать не смог, поскольку пан Собеский мне иную миссию поверил, хотя потом первый без меня заскучал… А твой, сударь, герб – Месяц на ущербе? Милости просим… Откуда же он, Меллехович этот?
– Он себя называет литовским татарином, но странно, что никто из липеков прежде его не знал, хотя он именно в их хоругви служит. Ex quo[75] слухи о его темном происхождении, каковым даже весьма тонкие его манеры распространяться не мешают. Солдат он, впрочем, превосходный, только очень уж неразговорчив. Под Брацлавом и под Кальником множество услуг нам оказал, отчего пан гетман и назначил его сотником, несмотря на то что в хоругви он самый младший. Татары чрезвычайно его любят, но у нас он доверием не пользуется. Почему? Да потому, что угрюм очень и, как ваша милость справедливо изволил заметить, волком смотрит.
– Но если он добрый солдат и кровь проливал, – вмешалась Бася, – надлежит его в наше общество допустить, чего и супруг мой в письме не возбраняет.
Тут она обратилась к пану Снитко:
– Ваша милость позволит?
– Твой покорный слуга, сударыня-благодетельница! – воскликнул Снитко.
Бася скрылась за дверью, а Заглоба, отдуваясь, спросил у гостя:
– Ну а как тебе, сударь, показалась пани полковница?
Старый солдат вместо ответа обеими руками схватился за виски и, откинувшись на стуле, повторил несколько раз:
– Ай! Ай! Ай!
После чего, выпучив глаза, зажал широкой ладонью рот и умолк, словно устыдившись своих восторгов.
– Марципан, а? – сказал Заглоба.
Меж тем «марципан» вновь появился в дверях, ведя с собой нахохлившегося, точно дикая птица, Меллеховича и говоря:
– Рады с тобой познакомиться, сударь. Мы много наслышаны о твоей отваге и воинских подвигах: и муж писал, и пан Снитко рассказывал. Не откажись с нами побыть; сейчас и на стол подадут.
– Милости просим, присаживайся, сударь! – подхватил Заглоба.
Угрюмое, хоть и красивое лицо молодого татарина так и не прояснилось полностью, однако можно было заметить – он благодарен за радушный прием и за то, что его не отослали в людскую.
Бася же нарочно старалась быть с ним полюбезнее, мгновенно угадав женским чутьем, что он подозрителен, горд и болезненно переживает унижения, которым, верно, часто подвергается из-за своего сомнительного происхождения. И потому, не делая различий между ним и паном Снитко, разве что только отдавая дань уважения возрасту последнего, стала расспрашивать молодого сотника, за какие заслуги он был после битвы под Кальником повышен в звании.