Памяти Пушкина - стр. 46

, и которое довел, наконец, до Геркулесовых столбов Зайцев[43]. Молодежь увлеклась этими крайними суждениями в силу присущих ей свойств и значения, которое уже со времен Пушкина придавали у нас тенденциозности[44]. Напрасно Анненков[45], Григорьев[46] и другие, иногда не совсем удачно, указывали на несправедливость отношения к Пушкину, утвердившегося в русской критике и вслед за нею в некоторых слоях русского общества второй половины 50-х и в 60-х годах. А.Н. Пыпин в «Характеристиках литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов»[47] подкрепил суждения Белинского и критики 50-х годов, разъяснив их смысл оговорками, например, указанием вслед за Белинским на реализм пушкинской поэзии.

Поворот и углубление в мнениях о Пушкине, начавшееся в конце 70-х годов, объединившее людей различных лагерей и приведшее к сооружению московского памятника великому поэту в 1880 году, сказались в особенности во время торжества по поводу открытия того монумента. Но и «Пушкинские дни» 1880 года, несмотря на «святой восторг, вдохновенный трепет, охвативший русскую интеллигенцию перед чистым образом своего гения»[48], несмотря на единодушие, с каким все признали заслуги чествовавшегося поэта[49], не рассеяли вполне укоренившихся предрассудков. Достигшие громкого успеха речи ораторов, говоривших во время тех торжеств, в особенности вдохновенный дифирамб всечеловечности Ф.М. Достоевского[50], и отчасти статья Анненкова «Общественные идеалы Пушкина»[51] наметили новые пути для надлежащего и всестороннего изучения Пушкина[52], но не изъяснили научно и с надлежащей полнотой значение его поэзии и потому не могли вполне убедить критиков, продолжавших держаться иного образа мыслей.

Только после 1880 года критическое изучение личности и произведений Пушкина начало направляться по надлежащему пути в таких этюдах, как речь В.В. Никольского[53] и очерк Д.С. Мережковского[54], написанных также не без промахов, но выясняющих смысл и основные идеи пушкинской поэзии в тех двух направлениях, которые в особенности должны останавливать на себя внимание, именно в ярком и типическом выражении ею русского народного духа и в постановке ею проблем мировой поэзии.

Но воззрения Белинского, Писарева и подобные так укоренились в суждениях о поэзии Пушкина, что не вполне подорваны ни знаменательным чествованием памяти Пушкина в 1880 году, ни юбилейными поминками в 1887 году[55]. Эти взгляды разделяются и исповедываемы не только юношами, зачитывающимися на школьной скамье Писаревым, но даже людьми, не вполне придерживающимися общего мировоззрения критиков 60-х годов. Для недостаточно критической и вдумывающейся молодежи резкие приговоры Писарева – достойное воздание поэту красивых фраз и картинок, для других суждения Белинского – почти альфа и омега того, что можно и должно говорить о поэзии Пушкина.

Однако, что бы ни говорили, торжественные чествования памяти Пушкина в годах 1880, 1887-м и в особенности в настоящем показывают, что в поэзии Пушкина таится еще какая-то особая сила, неизмеримо более широкая, чем та, какую усвояют ей усматривающие со времени Белинского в произведениях Пушкина в качестве главного преимущества их «необычайную художественность». И вдумывающийся в глубокий смысл этих торжеств не может не задать себе вопрос о том, чем же чарует память Пушкина нас, его отдаленных потомков, и какая таинственная сила присуща его поэзии, кроме ее красоты?