Падение империи - стр. 19
Впечатление от этого документа такое, что его подписали победители, то есть нанесённые им поражения они воспринимали спокойно, будучи уверенными в своих возможностях. Чтобы эти возможности сделать реальностью, была нужна более длительная передышка. Эту миссию взвалил на свои плечи Меттерних. И 28 (16) июня он как снег на голову «свалился» на Наполеона.
Политическая обстановка складывалась не в пользу императора Франции и вынуждала его уступать своим противникам, так он согласился принять министра иностранных дел Австрии Клеменса Меттерниха. Приём проходил во дворце Марколини в Дрездене. Император стоял посреди комнаты со шпагой в руке и треуголкой у локтя. Спросил о здоровье тестя, императора Франца I, и сразу перешёл в наступление:
«Наглость Австрии беспредельна. Сладкими речами она пытается отобрать у меня Далмацию и Истрию. Нет в мире ничего более лживого, чем венский двор! Отдай я им сегодня то, что они просят, – завтра они потребуют Италию и Германию.
Среди этих людей, рождённых королями, кровные узы не имеют ровно никакого значения. Интересы дочерей и внуков не заставят императора Франца ни на йоту отступить от расчётов его кабинета министров. В их жилах – не кровь, а замороженная политика!
Моя снисходительность была глупостью. В Тильзите я мог их раздавить, а я повёл себя великодушно. Мне бы следовало уяснить из истории, что такие деградировавшие династии не заслуживают ни веры, ни верности! А теперь Англия накачивает в них деньги.
Итак, вы хотите войну? Что ж, вы её получите. Под Лютценом я уничтожил пруссаков, под Бауценом разбил русских. Вы хотите, чтобы наступил ваш черёд. Прекрасно. Увидимся в Вене. Люди неисправимы. Трижды я восстанавливал императора Франца на троне и обещал ему мир до конца моих дней, даже женился на его дочери. Тогда я говорил себе, что совершаю глупость, но я её сделал и сегодня в этом раскаиваюсь.
Министр говорит о мире в Европе, который возможен, только если французский император согласится в известной мере ограничить свою власть: вернёт Варшаву, Иллирию – Габсбургу, ганзейские города освободит и расширит границы Пруссии».
– Значит, вы хотите, чтобы я сам себя обесчестил? Я скорее умру, чем уступлю хотя бы пядь своей земли. Ваши урождённые короли могут двадцать раз терпеть поражение и всё же вновь возвращаться в свои резиденции. Я – сын военного счастья, для меня это невозможно! Моя власть держится, лишь пока я силён, то есть внушаю страх. Я всё потерял из-за этих русских морозов, кроме чести. И теперь у меня новая армия, не угодно ли поглядеть, я устрою ради вас смотр!
(Когда министр утверждает, что французская армия хочет мира.)
– Не армия – мои генералы хотят мира! У меня не осталось настоящих боевых генералов; московские морозы их деморализовали; самые храбрые плакали там, как дети. Две недели назад я ещё пошёл бы на заключение мира, но теперь, после двух последних побед, уже не могу.
– Европа и вы, сир, – возражает министр, – никогда не придут к взаимопониманию. Ваши мирные договоры всегда оказывались лишь перемириями, а неудачи только с новой силой толкают вас к войне. Теперь с вами будет воевать вся Европа.
– Вы хотите расправиться со мной, вступив со всеми в союз? Сколько же вас всего, господа союзники? Четыре, пять, шесть, двадцать? Тем лучше!