Озябнуть в Зимбабве - стр. 11

Рыжие снопы, чёрные расползшиеся кляксы, горящий кустарник. На фоне огненной стены – бегущие с перекошенными чёрными ртами, без глаз (зажмуренных от ужаса), мальчишки. Четыре муравьиных мальчишечьих фигурки – на переднем плане, и две – девчоночьих, – далеко-далеко, еле помеченные яркими кляксами сарафанов или платьиц.

Мама нашла рисунки и испугалась. Так я оказалась в кабинете психиатра. Что, в общем-то, и привело меня в профессию. А иначе трудилась бы сейчас каким-нибудь менеджером среднего звена и была вполне довольна жизнью.

Но звёзды сошлись так, что в двенадцать лет я оказалась в кабинете психиатра.

– Доктор, – обратилась мама к Сергею Александровичу (на тот момент миловидному круглолицему брюнету, не толстому и не лысому), – посмотрите, что рисует моя дочь.

И она вывалила на стол рисунки.

Доктор, улыбчивый и, в общем, совсем не страшный, просмотрел всё, что-то бубня под нос (как мне показалось, даже одобрительно), и, повернувшись к маме, задал совсем неожиданный вопрос:

– А она у вас долго писалась?

Мама начала краснеть – шея, уши, потом лоб – и, не глядя на меня, тихо проговорила:

– Танька, выйди…

…Я, конечно, подслушивала. Как бы я выжила, если бы с пелёнок не научилась подслушивать разговоры взрослых и таким образом узнавать об опасности? За дверью мама говорила быстро-быстро, я улавливала обрывки её фраз, перемежаемых рокочущим «бу-бу-бу» доктора, задававшего вопросы.

– Родной папаша – пьянь болотная… Второй брак… хороший… Село… контингент… дворовая шпана… Акклиматизация… месячные…

Мне вдруг расхотелось подслушивать дальше.

Но доктору я потом много чего порассказала. Всё, что помнила, особенно про пожар. Только искренность меня и спасла.

– …Никакого расстройства, – успокоил маму Сергей Александрович. – Ваша дочь сильно испугалась, побывав на пожаре. Её бы на море свозить, в санаторий.

– Да, да, – тихо согласилась мама, – конечно, свозим…

И добавила:

– Действительно, однажды она стала свидетелем поджога. Но ведь это было так давно… Четыре года назад!

Лизавета размешивала сахар в маленькой, почти крошечной чашечке, в которой плескалась чернота.

– Расскажи про этого… клиента, – попросила я.

– Совершеннолетний. Вроде не дебил. Я знаю только то, что в новостях видела. А вчера Прохорыч сказал, что его отправляют к нам. Вот и всё.

– А что было в новостях? Этот маньяк – такая знаменитость?

– Помнишь, по «Пятому каналу» передавали, что автосервис сгорел со складами? Этот тип его поджёг! Ущерб нанёс – мама не горюй. Он, наверное, до конца своей жизни теперь отрабатывать будет…

– Если мы не отмажем, – уточнила я. – То есть, если признаем вменяемым.

Приятно всё-таки чувствовать, что судьбы других зависят от тебя.

В дверь до пояса просунулся тощий вертлявый лаборант, похожий на диккенсовского Урию Гипа5, и торчал несколько секунд, переводя подслеповатый взгляд с меня на Лизавету и снова на меня.

Мы лаборанта не любили. Он постукивал начальству: на Сергея Александровича – за курение в кабинете, на меня – за опоздания, на Прохорыча – за взятки в виде коньяка. Только Лизавете, единственной неподсудной из нас (она не пила, не курила – а главное, была племянницей крупного ведомственного чиновника), Урия Гип не делал гадостей. Впрочем, она его тоже терпеть не могла.

– Елизавета Ивановна, вас ждут все, – прогундосил лаборант. – Пора начинать!