Отрада - стр. 20

Мирок Эдика был крохотен. Мне хотелось показать ему мир, а он отказывался, и я назвала его трусишкой. Эдик ответил, что он вовсе не боится, но до того не хочет расстраивать бабушку, что аж страшно. В общем, Эдик не поддавался уговорам. Вот мы и играли с ним только у него во дворе.

Откровенно говоря становилось немного скучно вот уже месяц быть женой одного и того же Эдика. Сидеть в одной и той же песочнице, гонять по одному и тому же кругу одного и того же двора, тем более, что все облупленные куклы уже воспитаны, в шашки и в подкидного дурака мы оба умеем. Чем же теперь заняться?

Но день рождения у Эдика был весёлый. Были пирожные, было мороженое и клубника. Были воздушные шарики. И было много других детей, и даже взрослых. Бабушка Эдика уложила нас спать на диване, стоящем на веранде, совершенно не волнуясь за меня. Зачем ей волноваться, если я под её надёжным присмотром.

Взрослые Эдика продолжили праздновать день рождения Эдика. Тут же, на веранде. Они радовались, шумели, пили и пели. Они все любили Эдика и друг друга. И даже меня. Раз уж меня любит их любимый кучерявый очкастый Эдик.

Когда уже стемнело, и на веранде включили фонари, за мной пришёл мой старший брат. Наступила тишина. Такая тишина, что я проснулась.

Я очень обрадовалась, увидев брата, протянула к нему ручки. Он подхватил меня, перевесив через плечо, поблагодарил бабушку Эдика. Извинился за отца, что тот не смог прийти на день рождения Эдика и за мной, поскольку уехал в командировку. И мы ушли. То есть брат ушёл, а я уехала на его шее.

– Вейз мир! – воскликнул нам вслед один из самых образованных дядьёв Эдика, которого Эдику всё время ставили в пример. – Это её родной брат? Какая же она еврейка, если её родной брат прямиком из «Триумфа воли» сбежал!

Да, мой пятнадцатилетний брат выглядел как канонический «истинный ариец». (И был точь-в-точь похож на молодого Дольфа Лундгрена.) Норманн. Но откуда мне было это знать? Я и что такое «Триумф воли» в пять лет не знала. О настоящем триумфе воли я узнала на следующий день.

Дело в том, что на следующий день бабушка Эдика неласково сказала мне:

– Девочка, иди в свой двор!

Очень обидно, когда тебя прогоняют те, кого ты полюбил. Те, кто, казалось, полюбил тебя. И самое обидное, что совершенно непонятно, за что они тебя прогоняют.

Пока я раздумывала зареветь или гордо уйти, ко мне подошёл Эдик, взял меня за руку и сказал:

– Идём на две огромных улицы, одна из которых даже проспект, идём в заправку зажигалок, идём к афишной тумбе, идём на троллейбус!

После чего он повернулся к бабушке и решительно отрезал:

– Одер зи фаран, одер мих нэйн![9]

Бабушка Эдика стала быстро-быстро надрывно причитать на непонятном языке. Безжалостный Эдик отвернулся и потащил меня за руку прочь со своей части нашего огромного проходного двора, прямиком в проём. Я оглядывалась, мне было любопытно. Бабушка Эдика нагнала нас, остановила, прошипела что-то нелестное в мою сторону, и что-то скорбное – внуку. Внук сделал ещё несколько шагов в выбранном направлении. Бабушка упала на колени перед пятилетним Эдиком.

Я была торжественно водворена обратно в его двор, в его жизнь.

– Эдик с бабушкой ругались на немецком! – сказала я папе, когда он вернулся из командировки.

– Это не немецкий. Это идиш. О чём они спорили? – уточнил папа, избегавший при мне слова «ругань» и всех его вариаций.