Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира - стр. 35
Аббат Грегуар не был языковым террористом. Он боролся за отмену рабства и смертной казни и за то, чтобы евреи получили полные права гражданства. Он пытался спасти сокровища нации от революционного «вандализма» (и изобрел слово «вандализм»). Он хотел усеять страну библиотеками и школами, но считал, что все это невозможно без общего для всего народа языка. Без национального языка не может быть нации.
Грегуар сам был из бедной семьи, из Лотарингии. Он знал, что невежественный и разделенный на части народ легко эксплуатировать. Для его слуха патуа были голосами суеверия и подчиненности. Как сказал один из его собратьев-революционеров, разнообразие языков – «одна из самых крепких опор деспотизма». Правительство уже истратило целое состояние на перевод своих декретов на каталонский, баскский, бретонский, провансальский и эльзасский языки, но, по мнению Грегуара, в долгосрочной перспективе единственным хорошим решением было заставить эти старинные языки умолкнуть навсегда.
Поблуждав по стране, до него добрались ответы от народных представителей, мэров, священнослужителей и полуграмотного крестьянина из Бретани. Из некоторых регионов – Пикардии, центра Франции, большой части Оверни и почти всей Бретани – ответы вообще не пришли: то ли там ни у кого не было нужных сведений, то ли никого не интересовало непонятное бормотание крестьян. Но и полученных откликов было достаточно, чтобы аббат Грегуар яснее представил себе сложенную из кусков французскую нацию, чем кто-либо до него.
В докладе аббата Грегуара «О необходимости и средствах истребить диалекты и распространить повсеместно французский язык» была нарисована тревожная картина страны, которая до сих пор гниет в средневековом невежестве. Уже было известно, что в пограничных землях Франции преобладают языки, совершенно не схожие с французским, – баскский, бретонский, фламандский и эльзасский. Но два романских языка, на которых говорили в большей части страны, – французский на севере и окситанский на юге, – тоже оказались путаницей непонятных диалектов. Во многих частях страны в каждой деревне был свой диалект. Некоторые респонденты сообщали: заметные изменения в речи людей отмечаются на протяжении одной лиги (это меньше 3 миль), а иногда на протяжении всего нескольких футов, как объяснял автор одного письма из провинции Перигё. Он писал: «Власть этого диалекта кончается у реки Низонны. Перейдя этот маленький поток, человек с изумлением слышит совершенно другой диалект, который по звучанию ближе к французскому языку». В Юре были «почти столько же разных диалектов, сколько деревень». Даже у растений и звезд в разных местностях были разные названия, как будто каждый маленький край жил под своим отдельным небом.
Ответы подтвердили опасения аббата. В Арманьяке крестьяне были «слишком невежественными, чтобы быть патриотичными». Сообщения о важных событиях и декреты правительства выплывали из столицы по широкой реке французского языка, а потом застревали на мели в грязных ручьях диалектов. Землевладелец из Монтобана обнаружил в провинции Керси такое же поразительное невежество: крестьяне могли говорить о революции и конституции, но, когда их спрашивали, на чьей они стороне, они без колебаний отвечали: «На стороне короля». «Если есть люди, которые думают, что король еще жив и на троне, как их можно научить принципам свободы и равенства?»