Откровение Егора Анохина. Роман - стр. 22
На третий день, когда хоронили Докина, Игнат Алексеевич Анохин встал, молча собрался, пошел на похороны. Мать было заступила ему путь: не пущу. Но он глянул на нее, отодвинул. Она не стала упорствовать: Маркелин собрал оброк и покинул деревню. Вернулся отец с поминок порозовевший немножко, хмельной. Взял кошелку, сам решил задать скотине корма на ночь. Егор помогал ему. Входя в избу за чем-нибудь, видел, как мать беспокойно прислушивается, что делает отец в катухе, потом не выдержала, спросила, с тревогой и надеждой вглядываясь в лицо сына:
– Как он? Разговаривает со скотиной?
– Разговаривает.
– Слава те Господи! – кланяясь иконам, перекрестилась мать.
За ужином отец сказал ей:
– Следить надоть – корова не ныне-завтра отелится.
– Я приметила, – согласилась мать.
Больше за ужином слова не было сказано. Глухо стукали деревянные ложки об алюминиевую чашку да слышались прихлебывания. Отец, выйдя из-за стола, как обычно, три раза широко перекрестился, сел на сундук, стал вертеть цигарку, задумчиво уставившись в пол. Закурил от лучины, еле освещавшей избу, и поднялся, сказав вслух самому себе:
– Идти надоть…
– Куда эта? – обернулась от судника мать. Егор догадался, что она все время следила за отцом, прислушивалась.
– Не далёко.
– Сидел бы… Прищемил…
Отец не ответил, надел полушубок, шапку, достал потертые меховые рукавицы, на пороге приостановился, глянул на Егора, хотел что-то сказать, но промолчал, вышел.
Егор тоже потянулся к шинели. Скоро встреча с Настенькой.
– А ты куда?
– На улицу.
– Какая тебе улица теперь? Не празник, небось…
– Комсомольцы ничего не признают, – поддержала мать сноха. – Песняка режут, как в празник.
– То комсомольцы, – вывернула мать. – Анчутки проклятые, отродья анчихристовы!
– Мам, и я комсомолец, – тихо признался Егор.
Мать повернулась к нему, опустила руки. С тряпки, которой она мыла посуду, стекала, капала на пол вода. Егор засмеялся, подошел, обнял ее, прижал к груди, поглаживая ладонью по спине.
– Видишь, не все комсомольцы анчихристовы дети. Рази ты анчихрист, а я анчутка?
– Зачем ты? – жалобно прошептала ему в грудь мать.
– Мам, я за новую жисть воюю, а потом… потом буду строить ее, новую жисть.
– Кому она нужна такая жисть? Большакам-коммунистам? Рази власть дана, чтоб изгаляться над народом? Ежли они себя народной властью величають, должны народ защищать, а не измываться над ним… Видал, каково при новой жисти. Зубы на полку клади. Не нужна нам такая жисть!
– Мам, это сперва трудно. Сметем всех, кто мешает, и зачнем жить по-новому.
– Охо-хо! Дай Бог, дай Бог… Но чо-то дюже не верится…
Звезды на небо крупные высыпали, перемигиваются. Снег бодрячком повизгивает под ногами. Хорошо шагать по вечерней деревне. Собаки то тут, то там взгавкивают. Окна изб в большинстве своем черны. Только кое-где теплятся, горит лучина. Керосина почти ни у кого нет. А у кого есть, бережет на черный день: время такое, что черные дни на пороге стоят. Облюбуют дом, только успевай отворять ворота.
К Настеньке идти еще рано, попозже договорились встретиться, и Егор решил заглянуть с Ваняткой на гулянку.
– У кого ребята собираются теперь? – спросил Егор у брата, шагавшего рядом уверенно.
– Да все там же, где и вы собирались: то у Иёнихи, то у Парашки Богатовой, а када и Кланька Цыганочка пускает… Но боле у Иёнихи. По щепотке соли соберем, она и рада – неделю играем.