Отдел «Массаракш» - стр. 8

…стоит высокий человек. И вроде топор у него в руках. А лица не видно – темное пятно…

– Птицелов-Птицелов… Пройдет еще немного времени и даже Лия тебя не удержит… Ну… Перестанет держать… Понимаешь?..

– Еще бы, – Птицелов поджал губы. – Лучше б ты врал, Бошку.

– Соль в том, Птицелов, что не я, а ты врешь. Самому себе. И лжи этой не ощущаешь. Ведь ты – почти нормальный. Тебе обувку подыскать, и волен шагать хоть до самой Столицы. Никто не остановит. Не заподозрит. Но ты живешь с нами на пепелище, делишься добычей с немощными. И, похоже, совсем потерял голову от девчонки, которой и до зимы не дожить. Местные чувствуют неладное и ждут не дождутся, когда ты проколешься. Ведь каждому… хе-хе… хотелось бы быть почти нормальным. Каждый из нас хотел бы быть тобой, Птицелов.

Птицелов поглядел на свои ступни. Пошевелил пальцами – всеми двенадцатью.

Он специально не носил обувь. В детстве деревенские мальчишки здорово колошматили его, обзывая «нормальным». Вот и приходилось выставлять уродство напоказ. Чтобы считали своим. Чтобы знали, на чьей он стороне.

– Слушай, Бошку. Как… как… – Птицелов шумно сглотнул, помолчал, потом договорил, стараясь не обращать внимания на боль, от которой почти ослеп и оглох. – Как у вас называют тех, кого… кого обычно не называют?

Дядька Киту был не только колченогим, но и криворуким. Лачугу собрал кое-как. Стены кривые, шифер на крыше подогнан хуже некуда. Как дождик, так внутри сразу потоп. Лия у него на земле лежала – на тряпке влажной, как дворняга, – пока Птицелов не отыскал для нее диван без ножек. Перерыл развалины вдоль одной из улиц – костяков человеческих среди них оказалось уймища! – но нашел-таки. На горбу волок через весь город. Никто ему не помогал. Говорили, ты, мол, здоровый. Почти нормальный. А народ тутошний – болезненный, слабый. Некоторые ведро воды поднимут, и сердце останавливается. Потом платок отыскал для Лии. Линялый, зато из настоящей шерсти. А Лия до того лысенькую голову марлей какой-то застиранной покрывала. Обрадовалась платку девчушка – глазенки округлились, губки задрожали! Ревела, жаловалась: дескать, отродясь у нее такой вещицы не было. Оно и понятно: дядька Киту целыми днями по подвалам и квартирам разрушенным рыщет.

В поисках водки в бутылках с императорскими вензелями. На вещички для дочери времени не хватает.

Птицелов подошел к лачуге. Поглядел на щелястую дверь. За нею в единственной комнате чадила керосиновая лампа. Узкие полосы света падали на крыльцо.

Хлопали на ветру пеленки Лии. Все – в плохо застиранных пятнах. Птицелов потрогал одну. Сухая. Снял с веревки белье, сложил аккуратно – как мать учила.

Поднялся на крыльцо, толкнул дверь.

Открыто! Опять – открыто!

Сколько раз он просил их запираться! Упыри так и шныряют, стоит только Мировому Свету померкнуть.

Лия привстала с дивана, поправила платок. Птицелов оглянулся: дядьки Киту не было.

– Птицелов… помоги тебе бог… – Лия забрала у него пеленки, положила на диван.

Птицелов заметил, что в тазу у нее уже замочены несколько тряпиц.

– Худо тебе? – спросил, отводя взгляд от таза.

– Мне было худо. А теперь отпустило, – ответила Лия, и Птицелов с облегчением понял, что она не врет.

– Ты ела что-нибудь?

– Да ела, ела! – Лия отмахнулась. – Я ведь чаю заварила! Я ждала, вдруг тебе захочется зайти. Будешь чай? Сахару вот только нету…