Острый нож для мягкого сердца - стр. 15
Она не запомнила ни сборов, ни получения визы, ни покупки билетов. Только тогда, когда самолет взлетал, она в ужасе вцепилась в ручку кресла. Но вокруг пассажиры спали или читали газету, так что она успокоилась и сама постаралась заснуть. Муж разбудил ее и показал на что-то в иллюминаторе: под ними расстилалось синее пространство океана. Марина знала, что океан – бездонный и соленый, как слезы, что она проливала в ожидании почтовых открыток (это казалось теперь смешным). Потом стемнело, и когда уже подлетали к городу, все смотрели вниз. А там раскрывались и разбегались искрами яркие зонты. Это был салют в честь национального праздника, о чем Марина, конечно, не догадывалась.
Через год муж повел ее на берег реки смотреть салют: пушки стояли на другом берегу, и все население города, с одеялами и фруктами, уселось на землю, чтобы наблюдать фейерверк. Марина задерживала дыхание каждый раз, когда невидимый снаряд распускался светом. А Ортис смотрел на серый пепельный след, который взрыв оставлял на небе, на тонкую жилку, протянувшуюся от звука.
В городе Ортиса
Когда она вышла из самолета, то будто очутилась в бане, так было жарко, но баню она всегда любила.
Старая машина, пыхтя и задыхаясь, довезла их до белевшего в темноте дома. По узкой лестнице вслед за мужем Марина поднялась в комнаты. Ее страшно клонило в сон, и она не успела ничего рассмотреть.
На рассвете она проснулась от клекота. Она распахнула окно: в воздухе пестрели яркие перья, бились сильные крылья птиц и хрупкие крылья бабочек. Она вспомнила пустую коробку из-под конфет «Птичье молоко», которую в детстве долго хранила: на ней было нарисовано множество птиц, каких, она раньше думала, не бывает на свете. Но в окне солнце вставало над жизнью, о которой она и не подозревала. Поднявшись, Ортис подошел к Марине и вдохнул вместе с ней аромат ядовитых цветов и полуразложившихся деревьев, которым полнились тропики.
«Увидев колибри, португальские моряки решили, что это души праведников», – сказал Ортис, указывая на то ли птицу, то ли бабочку, чей клюв-хоботок опускался в чашечку цветка. Все, что летает, подумала Марина, точно – чья-то душа, озирающая долину с высоты. Но души покойников – с серыми лицами, с ватными руками – разве они могли превратиться в кричащих птиц?
Марина пошла на кухню и нашла там сладкий плод, названия которого не знала. Не выдержав, снова подошла к окну, где птицы постепенно замолкали. Вдруг мохнатая лапа вырвала у нее фрукт. Перед ней на секунду возникла глазастая мартышка и тут же деловито пошла куда-то по ветке, задрав хвост, перепрыгнула на другое дерево и, глядя на Марину, быстро сожрала плод, держа его в тонких нервных пальцах. Она пристально посмотрела на девушку, будто пытаясь ее запомнить, и Марина увидела, что у неподвижной мартышки морда становится очень грустной. Крикнув что-то напоследок, зверек скрылся в листве.
Днем Марина уговорила Ортиса пройтись по городу, хотя он возражал, что еще слишком жарко. Для своей первой прогулки Марина надела красивое платье и взяла шляпу от солнца.
Из-за яркого солнца узкая улица оказалась поделена квадратами теней и сверкающих пустот. Мусорные баки непрестанно попадались вдоль дороги, наполняя воздух зловонием. Стены домов были белыми, розовыми, и мир казался двухмерным в пронзительных лучах, уничтожавших телесность. Над забором возвышались гигантские листья, а из окон порой доносилась музыка, то протяжные мелодии юга, то барабанная дробь. Людей как будто не было, но, присмотревшись, Марина заметила на балконе чей-то неподвижный силуэт с мелко дрожащим веером. Кто-то с насмешкой и любопытством следил за ними, потому что только чужаки могли бы пойти гулять в такой зной.