Острова и капитаны: Хронометр - стр. 6
«Ваше превосходительство» вместо привычного «Иван Федорович» пуще многих слов сказало, как рассержен старый матрос.
– Да объясни ты толком! Какое «не дело»?
– А такое… Сами говорили, что не будет больше этого. А теперь мальчонку исхлестали, будто загульного матроса.
– Какого… мальчонку? – От догадки нервным ознобом свело на щеках кожу.
– Будто не знаете… Самого малого из них, Егорку Алабышева. Которого Мышонком кличут… И хотя было бы за что, а то ведь…
«Господи, – подумал Крузенштерн, – это же я виноват! – Он всей душой ощутил отчаянье и боль этого Егорки. Его ужас и слезы. Особенно после того, как Мышонок поверил в спасение! – Это я виноват! Не сказал Фогту вовремя!.. Но как я мог подумать, что этот мерзавец осмелится?..»
Григорий, встревожившись долгим молчанием адмирала, оглянулся. Увидел его лицо.
– Да неужто не знали?.. Иван Федорович, простите дурака, Христа ради…
Крузенштерн через силу сказал:
– Матвеич… Пригласи дежурного офицера, голубчик.
Григорий торопливо зашаркал к двери. Крузенштерн сидел, стискивая горячими пальцами щеки.
Бравый мичман возник на пороге.
– Ваше превосходительство! Дежурный офицер вверенного вам корпуса мичман Васнецов по вашему…
Крузенштерн движением ладони остановил его. Помолчал несколько секунд, стараясь унять гнев. И все же не сдержался:
– Бывшего командира резервной роты Фогта ко мне…
Удивление мелькнуло на лице мичмана и, кажется, удовольствие: видимо, сей офицер не жаловал Фогта. Он щелкнул каблуками. Григорий, оказавшись в дверях, посторонился.
– Матвеич, – мягко сказал Крузенштерн, – ты пока ступай. Я тут разберусь… Дверь не закрывай. – Ему не хотелось откликаться на стук.
Фогт шагнул в кабинет.
– Честь имею явиться по приказу вашего превосходительства. Вверенного вам корпуса резервной роты командир капитан-лейтенант Фогт.
Согнувшись над столом и глядя исподлобья, Крузенштерн глухо сказал:
– Как смели вы, сударь, нарушить мое распоряжение…
От этого презрительно-штатского, хлесткого, как пощечина, «сударь» Фогт дернул щекой и веком. И, помолчав на секунду более, чем дозволено приличием и дисциплиною, произнес:
– Покорнейше прошу ваше превосходительство указать, какое распоряжение я нарушил.
– Следует ли думать, что вам не известен мой приказ воздерживаться от наказаний, подобных тому, какое вы применили к кадету Алабышеву? А если уж возникает прискорбная необходимость, то делать сие только с моего личного разрешения…
– Я считал, ваше превосходительство, что приказ касается запутанных и сложных случаев. Сей же случай был так прост, что я полагал ненужным беспокоить ваше превосходительство. Вина кадета Алабышева была очевидна.
«И вины-то никакой не было, – подумал Крузенштерн. – Да и в этом ли дело?» Но говорить с подлецом о человеческих чувствах, о сострадании – все равно что рассуждать с нукагивским королем Тапегой про Бугерово сочинение о навигации. Бить надо было тем, что ему, Фогту, доступно: параграфами.
– Как вы сказали? – переспросил Крузенштерн. – Вы полагали?
Холодное, невидимое собеседнику бешенство вдруг поднялось в нем – со звоном в ушах, с ненавистью, но и с ясностью в мыслях. То, что испытывал он порою, когда сталкивался с тупостью, самодовольством и жестокостью. То, что испытал впервые, неожиданно, в тот давний день на шканцах, у Нукагивы. Тогда в словах Резанова прозвучала нагло-снисходительная интонация, которая только что еле заметно скользнула у Фогта.